Адская война
Шрифт:
Огромный город пылал, как Мюнхен накануне, с той только разницей, что Мюнхен был подожжен днем, тогда как на Франкфурт тысячи зажигательных снарядов посыпались ночью.
— Узнаете ваших друзей? — с усмешкой сказал Джим Кеог. — Они выстроились кругом на высоте тысячи метров. Мы же стоим над ними на высоте трех тысяч метров. Сейчас вы увидите осязательное доказательство превосходства моего аэрокара над вашими.
Он остановился, как будто какая-то новая мысль внезапно пришла ему в голову.
— Осязательное — ха! ха! именно так… Да, да, вы убедитесь на собственном опыте — и
Он два раза хлопнул в ладоши. Появились двое людей: один из них был негр.
— Зарядите орудие! — сказал Кеог.
Они отодвинули небольшой трап, под которым оказалось круглое отверстие, принесли и вставили в него какой-то аппарат в форме мортиры и зарядили ее гранатой.
— Мистер Кеог, — сказал я, догадываясь, в чем дело, — неужели вы хотите сделать меня свидетелем убийства моих соотечественников, моих друзей, моих братьев?…
— Как же иначе? Вы должны на собственном опыте убедиться в достоинствах моего аппарата. Это совсем не то, что видеть издали. Да, да… вы на личном опыте убедитесь, что это орудие не дает промаха. Я направлю его на вашего флагмана, затем вы нажмете пальцем эту кнопку, и…
— Вы с ума спятили или пьяны! Сколько бутылок шампанского вы высосали в эту ночь?…
Джим Кеог побагровел. Выхватив из кармана револьвер, он крикнул:
— Или вы исполните мое требование, или я всажу вам в башку все шесть пуль!
— Стреляйте!… Лучше десять раз умереть, чем пойти на такую измену. Или вы думаете, что я в состоянии буду жить с таким пятном на совести?…
Американец опустил револьвер, ярость его сменилась каким-то насмешливым изумлением.
— У него есть совесть, — пробормотал он. — Надо же быть глупцом… Ну, — прибавил он, — даю вам пять минут на размышление.
С этими словами он ушел вместе со своими помощниками.
Я не колебался. Исполнить это чудовищное требование… нет, все, что угодно, только не это. Но могу ли я равнодушно смотреть на истребление своих? У меня есть револьвер. Да, мне только это и остается. Выхода нет. Всажу в него пулю…
Через пять минут американец вернулся. Он прошел мимо меня, ничего не сказав. Отдав распоряжения своим помощникам, он наклонился над окном.
— Вон ваш аэрадмирал Рапо, полюбуйтесь!… Я подошел к нему и заглянул в окно. «Сириус» в это время спустился пониже и я увидел на расстоянии какой-нибудь сотни метров «Монгольфье», ярко освещенный пожаром снизу, прожектором «Сириуса» сверху.
— Готово, сэр, — сказал один из помощников, возившихся с орудием.
Я хотел выхватить револьвер, но в то же мгновение две сильные руки схватили меня сзади, а Джим Кеог завладел кистью моей правой руки. Я тщетно пытался оказать сопротивление. Негодяй притянул мою руку к орудию и надавил ею на кнопку из слоновой кости.
Последовал выстрел. Я слышал взрыв, слышал отчаянные крики; потом в глазах моих потемнело, и я потерял сознание…
Я очнулся только утром. Не стану описывать своего душевного состояния. Хотя я по совести не мог поставить себе в вину это преступление, тем не менее мысль, что «Монгольфье» погиб от моей руки, не давала мне покоя. Что касается Джима Кеога, вид которого был мне ненавистен, то он просто-таки
— Не все ли равно, вы или я дали выстрел? — твердил он. — Но важно то, что вы сами, на собственном опыте убедились… Теперь у вас не останется никаких сомнений.
Бесполезно и противно было толковать с таким человеком. Как бы ни было, приходилось не только выносить его общество, но и принять на себя поручение, о котором он говорил. Решено было, что он высадит меня в Париже, на террасе редакции «2000 года». Ответ на его предложение будет послан в Берн, до востребования, не позднее 30 сентября. До этого дня он считал себя связанным своим предложением и обязывался отвергать возможные предложения со стороны других держав; но если ответ не будет получен в течение недели, сделка считается не состоявшейся.
Мы были над Парижем под вечер, когда стемнело, так как американец желал остаться незамеченным. Около десяти часов «Сириус» спустился над террасой редакции и, спустя минуту, я избавился, наконец, от своего плена.
Можно себе представить, какой эффект произвело мое появление в редакции, где меня считали погибшим. Я был засыпан вопросами, но решительно отказался рассказывать о своих похождениях, прежде чем о них узнает наш издатель, г. Мартен Дюбуа, который должен был прибыть в редакцию через полчаса.
К своему изумлению и радости, я встретил в редакции Пижона. Оказалось, что в момент отправки «Сантос Дюмона» против вспомогательных поездов, его там не было; он взялся отнести газеты капитану одного из соседних аэрокаров.
Но аэрадмирал Рапо, со всем экипажем «Монгольфье», и поручик Том Дэвис погибли… погибли от моей руки; эта мысль снова обожгла меня! Бедная мисс Ада: мне говорили, что она была в отчаянии, что она дала клятву отомстить виновнику этого убийства. Я внутренне обещал себе оказать ей содействие, если только представится какая-нибудь возможность.
После смерти аэрадмирала эскадра, под начальством его ближайшего помощника, продолжала поиски германской эскадры и уничтожила колоссальные склады каменного угля в Дунсбурге вместе с заводами — но германский воздушный флот не подавал о себе вести.
Радостным было известие о победе над немцами, одержанной нами сегодня утром, благодаря полку авиаторов. Бой длился двое суток; «беззвучная битва», как назвал ее один из наших корреспондентов, Жубек, только что вернувшийся с поля сражения.
«Ни боя, ни огня, ни грохота пушек», — рассказывал он. — «Я был на привязном шаре телеграфистов. Мы слышали крики раненых и умирающих — всего мы потеряли убитыми семьдесят две тысячи — проклятия и жалобы; но все это в относительной тишине. Направление и расстояние выстрелов определяются по указаниям, получаемым по беспроволочному телеграфу с аэрокаров, наблюдающих за полем сражения с огромной высоты. Люди целятся в невидимого и неслышного неприятеля — и вдруг падают… Вы не видите выстрелов, вы не слышите их; только свист бомб и ядер, валящихся откуда-то сверху… Адское впечатление! В старые времена грохот и треск пальбы должен быть оглушать и опьянять сражающихся. Теперь это какая-то молчаливая, механическая война».