Адвокат дьявола
Шрифт:
Похороны состоялись в половине одиннадцатого вечера 30 июня. Шестеро местных жителей отнесли тело Джакомо Нероне с места казни в пещеру, называемую Гротта дель Фауно, где оно покоится до сих пор. Личность расстрелянного и обстоятельства похорон подтверждены показаниями участников погребения».
Блейз Мередит закрыл фолиант и положил его на траву рядом с собой. Откинул голову, прислонился к грубой коре оливы и задумался над прочитанным. Разумеется, он просмотрел лишь несколько начальных страниц, но и они, с точки зрения адвоката дьявола, вызывали подозрения.
Слишком уж много неизвестного. И эти постоянные намеки на нарочитую скрытность свидетелей. Из тридцати или тридцати
И как всегда в подобных случаях, приходилось обращаться к основам теологии.
Все исходило из предпосылки о вечном, ни от кого не зависящим всемогущем Боге. Человек являл собой результат акта творения божественной воли. Отношения между создателем и его созданием определялись прежде всего законом природы, проявления которых доступны человеческому взору и понятны разуму, а затем – чередой божественных откровений, выразившихся в воплощении, учении, смерти и воскрешение богочеловека, Иисуса Христа.
Совершенство человека зависело от его соответствия откровению создателя, спасение души – от степени этого соответствия на момент смерти. Он мог достичь спасения души посредством божьей помощи, называемой благоволением, всегда в достаточной мере доступной ему, при условии, что он прибегает к ней по доброй воле. Спасение души означало совершенство, но совершенство ограниченное.
Святость же, героическая святость, подразумевала высшее совершенство, достичь которого сам по себе человек не мог – на то требовалась помощь и участие высших сил. Каждый век порождал своих святых, но далеко не все они становились известны и лишь часть последних получала официальное признание.
Официальное признание говорило о следующем: Бог желал обнародовать добродетели святого, привлекая к ним внимание чудесами, деяниями, выходящими за пределы человеческих возможностей, не объяснимыми законами природы.
Этот аспект особо беспокоил Мередита при рассмотрении дела Джакомо Нероне. Бог всемогущ, это аксиома для любого теолога, и в силу своей природы ему не свойственны тривиальность или скрытность.
Нет ничего тривиального в рождении человека, в обретении телом бессмертной души. Нет ничего тривиального в его жизни, каждое событие которой готовит человека к последнему шагу. А смерть есть мгновение, когда душа исторгается из тела с окончательным приговором, то ли спасенная, то ли отринутая.
Поэтому любые пропуски в биографии Джакомо Нероне должны быть заполнены. Если какие-то факты сокрыты от следствия, он, Блейз Мередит, обязан докопаться до них, потому что и ему предстоит скорая встреча с создателем.
Но что должен человек и на что ему хватает сил – зачастую далеко не одно и то же. Разморенный теплом и успокоительным жужжанием насекомых, Блейз Мередит задремал на мягкой траве и проспал до самого ленча.
Епископ довольно хмыкнул, когда Мередит, поникнув головой, сознался в утренней слабости.
– Отлично! Отлично! Мы еще сделаем из вас сельского жителя. Вам снилось что-нибудь приятное?
– Я не видел снов, – добродушно ответил Мередит. – И не жалею об этом. Но я ничего не успел. Перед ленчем я просмотрел лишь показания нескольких свидетелей, но боюсь, толку от них чуть.
– Как это?
– Объяснить это сложно. Они записаны по требуемой форме. Несомненно, свидетелям задавались правильные и нужные вопросы. Но… как бы это выразить… показания не дали мне ясной картины ни Джакомо Нероне, ни самих свидетелей. А для наших целей и первое, и второе одинаково важно. Разумеется, свидетельские показания, до которых
Епископ согласно кивнул.
– У меня создалось такое же впечатление. Собственно, в этом и состоит одна из причин, породивших мои сомнения в этом деле. Все показания на одно лицо. Нет элементов конфликта или противоречий. А святые, в большинстве своем, отличались весьма нелегким характером.
– Но присутствуют элементы секретности, – тихо добавил Мередит.
– Точно. – Епископ отпил вина, на мгновение задумался. – Словно одна часть населения убеждена, что он – святой, и хочет любыми средствами доказать свою правоту.
– А другая часть?
– Настроена ничего не говорить, ни за, ни против.
– Я еще не готов к такому выводу, – осторожно заметил Мередит. – Пока я недостаточно вник в это дело. Но показания, которые я успел прочесть, напыщены и далеки от реальности, словно свидетели говорят на новом для них языке.
– Так и есть! – воскликнул епископ. – Как это ни странно, мой друг, но вы затронули проблему, давно уже занимавшую меня: трудность свободного общения между духовенством и мирянами. Вместо того, чтобы сходить на нет, она возрастает и становится помехой для исцеляющей близости исповедальни. Корень зла, как мне кажется, заключается в следующем: церковь – суть теократия, руководимая кастой священнослужителей, к которой принадлежим и мы оба. У нас свой язык, иератический, если хотите, формальный, стилизованный, прекрасно приспособленный к правовым и теологическим рассуждениям. К сожалению, у нас есть своя риторика, которая, как и риторика политиков, многословна, но малодельна. Но мы не политики. Мы – учителя, носители истины, гарантирующей, как мы утверждаем, спасение человеческой души. Но как мы проповедуем эту истину? Мы произносим округлые фразы о вере и надежде, словно повторяя колдовские заклинания. Что есть вера? Прыжок с закрытыми глазами в объятия Бога. Сознательный акт воли, являющийся нашим единственным ответом на вопрос, откуда мы появились и куда идем. Что есть надежда? Доверие ребенка к руке, которая проведет мимо ужасных чудовищ, притаившихся во тьме. Мы проповедуем любовь и верность, словно это побасенки, рассказанные за чашкой чая, а не слившиеся в постели тела, не жаркие слова, выдохнутые в темноте, не мятущиеся в одиночестве души, влекомые к единению поцелуем. Мы проповедуем милосердие и сострадание, по редко объясняем, что за этими словами стоит и уход за лежащими больными, и омывание сифилитических язв. Мы обращаемся к людям каждое воскресенье, но не можем донести до них наши мысли, потому что забыли родной язык. Так было не всегда. Проповеди святого Бернардина из Сиены сегодня сочли бы нецензурными, но они достигали сердец, потому что в них звучала правда, острая, как меч, и вызывающая боль… – епископ осекся на полуслове и улыбнулся, как бы осуждая всплеск собственных чувств. Затем продолжил, уже более сдержанно: – В этом-то и беда, монсеньор. Мы не понимаем показания свидетелей, потому что они дают их на том же языке, на котором мы говорим с ними. От этого мало пользы и им, и нам.
– Так как же мне заставить их открыться? – тихо спросил Мередит.
– Обратитесь к ним на их языке, – ответил Аурелио, епископ Валенты. – Вы, как и они, родились inter faeces et urinam, и они удивятся, осознав, что вы не забыли его, а в удивлении, возможно, скажут вам правду.
Несколькими часами позже, когда обжигающие лучи солнца отражались от закрытых жалюзи, а благоразумные жители юга Италии дремали, пережидая жару, Блейз Мередит лежал на кровати, размышляя над словами епископа. Тот сказал правду, Мередит это понимал. Но слишком сильна была многолетняя привычка: пристойность выражений, напускная скромность, словно это кощунство – упоминать, к примеру, женское тело, из которого он появился на свет.