Аэций, последний римлянин
Шрифт:
— Приветствую тебя, Аэций, — раздается голос, приятный, почти любезный и дружелюбный, но какой-то необычно протяжный.
Мальчик переводит взгляд с тонкого профиля Икара на широкое (шире, чем у отца!), красное, грубо вытесанное лицо огромного, коренастого человека, одетого в тунику шафранового цвета и скрепленный золотой пряжкой темно-зеленый плащ, доходящий до колен. Нижнюю часть лица покрывает густая светло-рыжая борода, короткие светло-рыжие волосы над выпуклым, но высоким лбом, опирающимся, как на архивольте, на остро выгнутые своды кустистых бровей, из-под которых смотрят на Аэция дружелюбные, улыбающиеся голубые глаза.
— Смотри, Аэций, — раздается голос отца, еще более серьезный, еще более торжественный, — смотри, вглядись и никогда не забывай. Ты стоишь перед сиятельным Флавием Стилихоном, величайшим полководцем, мудрейшим человеком, моим и твоим благодетелем…
Улыбаясь еще дружелюбнее, Стилихон выпускает руку щуплого подростка.
— Подойди к Аэцию, сын мой, — говорит он, еще необычнее растягивая звуки, — подойди и пожми ему руку. Ты мне кажешься славным мальчиком, Аэций… я хотел бы, чтобы ты был верным и преданным товарищем Эвхерию, как твой отец — мне…
Аэцию доставляет настоящее удовольствие крепко (наверняка до боли!) пожать руку плюгавому мальцу. Снова исподлобья смотрит он в улыбающееся бородатое лицо и, припомнив вдруг уроки грамматики, с неприязнью думает: «Варвар».
В атриуме монотонно журчит фонтан. Аэций, закинув руки на плечи, большими шагами взрослого мужчины уже в сотый раз меряет пространство между бюстом Гонория Августа и высокой черной урной с красными фигурками остробородых состязающихся бегунов. Из-за красной завесы доносится приглушенный голос отца и еще чей-то незнакомый.
— … и до захода солнца все будет кончено…
— Безумец… безумец…
— Вот так, как я стою тут перед тобою, Гауденций, я стоял в шесть часов перед Саром… Гот рвал на себе волосы, раздирал одежды… «Две тысячи человек, — твердил он, — стоят наготове… только ждут знака… Я ходил, упрашивал, умолял… Напрасно…» Понимаешь, Гауденций, это ли не чудо из чудес?.. Варвар, которого через три-четыре часа ждет меч, не хочет спасать свою жизнь… не хочет помощи от своих соплеменников и соратников, ибо считает, что для блага империи… для блага Рима нельзя идти на междоусобицу… Непонятно…
— Действительно непонятно…
Молчание.
Большие ступни семнадцатилетнего Аэция все быстрее перебирают белые, черные и красные плиты пола.
— А ты что предпримешь, Гауденций?..
Голос отца, то тихий, низкий, то снова высокий, даже до смешного тонкий, то и дело сбивается и срывается.
— Я проклинаю этот день… лучше бы мне пасть со славой под Аквилеей… я не спал всю ночь… Все это так непонятно… так тяжело… слишком тяжело для моих солдатских мозгов… Но уж если такова воля нашего императора…
В атриуме Аэций почти до крови кусает свои толстые, мясистые губы. Широкая ладонь отодвигает пурпурную завесу.
— Отец…
Медленные, неуверенные шаги. Большое, бесформенное мужицкое ухо подвигается к самым губам юнца.
— Отец… что будет со Стилихоном?
Пожатие плеч, беспомощное и такое горестное.
Быстро-быстро катится ручеек шепота:
— Почти до полудня он скрывался в храме… думал, что его спасет священное это место. Приходили к нему друзья, товарищи, подчиненные… Говорили, что не выдадут его… что приговор императора для них ничего не значит, говорили, что если он захочет…
— Дальше я знаю… Ну и
Уклончивый взгляд в сторону красной завесы, растянутой сверху над атриумом.
— Понимаю… Стилихон предпочитает лишиться головы, только бы не поднимать междоусобицы… Не хочет такой ценой спасти свою жизнь… Ты бы так же поступил, отец?
Гауденций молчит. Его широкое бородатое лицо расплывается в усмешке.
— Так ведь?.. Я бы тоже так не поступил, отец…
И неожиданный взрыв:
— Но почему же ты, дорогой отец, комес Гауденций, не спасаешь своего друга и покровителя?.. Почему сидишь сложа руки, ожидая рокового мига?.. Прости, отец, можешь меня наказать, но ты должен выслушать, что я тебе скажу… должен: Флавий Стилихон — это последний щит римлян… это единственный наш защитник от готов… и, когда скатится его голова, что будет с нами? С Римом?.. Неужели ты этого не понимаешь, отец?.. И разве ты не обещал под Полленцией умереть вместе с ним?..
Гауденций слушает спокойно. У него нет желания наказывать сына. Наоборот, он треплет его широкой ладонью по плечу. И усмехается этак понимающе.
— Да, да, Аэций… ты говоришь справедливо… Стилихон — мой покровитель, друг… это последний щит Рима… Вот ты говоришь, чтобы я спасал его… А разве его не спасают?.. Спасают, только он сам не хочет… Послушай, сын: кто же те, кто хочет его спасти?.. Соплеменники-варвары, которые хотели бы видеть его сына-варвара на троне римских императоров… А кто мы?.. Римляне, которые не хотят видеть пурпур на плечах варвара… И еще кто?.. Христиане, правоверные, которые не хотят, чтобы возле трона и в армии заправляли язычники и еретики… И поэтому… только поэтому я говорю, да будет священна воля нашего императора… Разве я плачу черной неблагодарностью?.. Нет, я хотел бы, чтобы Стилихон был спасен — не для того, чтобы спасти Рим, — мы сами его отстоим! — но так… из благодарности и дружбы… Но он же не хочет…
Монотонно журчит фонтан.
Аэций с трудом удерживается, чтобы не разразиться плачем. Он до боли стискивает зубы, сжимает кулаки и глубоко вонзает ногти в нежную кожу ладоней. Нет, он не смеет плакать — ведь он уже мужчина, а не дитя… Другое дело этот, рядом… сенаторский сынок, у которого слезы так и текут по щекам. Мальчишка еще — шестнадцать лет. Или вон его ровесник справа, весь кулак всадил себе в глаз… Да ведь и есть от чего заплакать, чего бояться, перед чем дрожать… Что с ними будет?.. Что с ними будет?..
И Аэций вот-вот готов поддаться волне рыданий, сдавливающих горло, но неожиданно трезвеет. Ведь он же римлянин, сын прославленного военачальника и находится здесь потому, что род его признан достойным, чтобы таким вот образом послужить Риму. Нет, не увидит король варваров слез сына Гауденция.
А король варваров как будто нарочно старается выжать слезы из глаз широкоплечего юнца с низким лбом и мрачным взглядом исподлобья. Он оглядывает его с головы до ног, как коня, которого собирается купить… сверлит холодным, проницательным, слегка издевательским взглядом удивительно светлых голубых глаз. И ближайший королевский наперсник, муж его сестры, красавец Атаульф, проницательно и с нескрываемым любопытством — любопытством дикаря! — разглядывает молодых римских юнцов, отпрысков лучших родов столицы. Впрочем, и остальное тоже — вожди и воины, все голубоглазые, одетые в шкуры, ужасно пахнущие, усатые, белесые или рыжие…