Аэций, последний римлянин

Парницкий Теодор

— Что с тобой?..

Огромные глаза смотрели на него с диким обожанием, как будто не понимая, о чем он говорит.

— Я не знала… не знала, что любовь — это такое счастье… — услышал он наконец после долгой-долгой минуты.

Он вздрогнул всем телом.

— Но ведь ты же вдова! — воскликнул он с величайшим изумлением.

4

В ближайшие сентябрьские ноны восемь лет исполнится с того вечера, когда в карфагенском доме Пелагиев состоялось сочетание последней наследницы рода с могущественным комесом Африки. На море в это время ревела буря: проконсул Георгий, который опоздал на свадебное пиршество, доставил печальное известие, что близ Котонского порта затонула небольшая хлебная галера и восемнадцать рыбацких лодок. Сильный ветер, идущий с севера, с острова Мегалии, правда, не доходил до самой Бирсы, на крутом берегу которой возвышался дом Пелагиев, — силу его напора сдерживали высокие стены акведука, но проведенная в спальную комнату невеста ясно слышала глухое, жалобное стенание ветра, как нельзя лучше отвечающее ее тогдашнему настроению. Потому что хотя Бонифаций и очень понравился ей — красивый и такой учтивый и мягкий во всем своем поведении, — ее то и дело распирала гордость, что она будет самой знатной

матроной Африки (проконсул Георгий не был женат), но, переступая порог кубикула, где ее уже ожидало широкое, застланное мягкими тканями ложе, она испытывала такое чувство, словно переступает адские ворота, которые с гулом и лязгом захлопнутся, навсегда отрезав ее глухой, непроницаемой стеной от всего, чем она до сих пор жила: от молитв и святых обрядов… от надежды на спасение… от самого бога… Ей казалось, что сжирающий ее внутренний огонь… огонь стыда и страха — это уже предвестие вечного огня, который будет сжигать ее всегда… всегда… бесконечно!.. и никогда не сожжет… Стенание ветра время от времени переходило в свист, и тогда Пелагия была уверена, что слышит смех самого сатаны… Она часто соприкасалась с донатистами и их суровым учением, чтобы поддаться уверениям, будто то, что перед полуднем еще было страшнейшим грехом — ужасающим оскорблением господа, теперь является уже чем-то совершенно невинным и обязательным, и даже, наоборот, грехом отныне будет непослушание и всякое сопротивление, которое она будет оказывать воле супруга, препятствуя ему удовлетворить — когда бы он ни захотел — его желание. О том, что произойдет через минуту, Пелагия имела весьма смутное представление: необходимость продолжения человеческого рода, стыд, боль, страх, какое-то грешное, нечистое удовольствие и одновременно отвращение и брезгливость — все это мешалось в ее мыслях и чувствах, в предчувствии и сознании в какую-то пугающую сатанинскую оргию, неизвестно почему освященную семейным празднеством, торжественностью обрядов и благословением священнослужителя. Одно она знала наверняка: невинность, которая делала ее близкой Христу, ангелам и небу, покинет ее навсегда… уйдет безвозвратно, а вместе с чистотой тела будет мерзостно поругана и чистота ее души… Когда прислужницы приблизились к ней, чтобы снять с нее облачение и приготовить к приходу жениха, в глазах Пелагии появился такой страх и такая мука, что старшая сестра ее отца, которая заменяла в тот день покойную мать, хоть и сама вдова, очень строгая и стыдливая, не в силах больше выносить ее муки, быстро подошла к племяннице и, изобразив веселую, почти ветреную улыбку, шепнула ей на ухо:

— Радуйся! Честью своей клянусь, что ждет тебя сегодня величайшее наслаждение, какое на этом свете может познать женщина…

— Ты очень добрая, настоящая мать. Ты так хотела меня вчера успокоить и утешить! — сказала ей назавтра в полдень Пелагия, с почтением и благодарностью целуя старческую, сморщенную руку.

Старая женщина с удивлением взглянула на ее улыбающееся лицо, когда же племянница присела у ее ног на маленькую скамеечку и стала искренне, свободно рассказывать обо всем, что она пережила в эту ночь, удивление тетки перешло все границы. Не было никакого наслаждения, даже малейшего удовольствия, но не испытала она и боли, отвращения или чувства поругания или униженности — только усталость, а потом почти скуку… И теперь она ничего не понимает! Так где же таится это пресловутое грешное, сатанинское наслаждение?.. Где находится та ужасная граница между невинностью и падением?.. Чего же тогда велели ей бояться и чего с ранних лет учили стыдиться? Ей кажется, что она могла бы совсем голой выйти на улицу; она действительно не может понять, где в этой наготе и в акте созидания новых людей таится грязь и грех?! На все, чего от нее муж домогался, она соглашалась, без охоты, но и без неохоты. Одного только она не понимает: почему время от времени лицо Бонифация бледнело, а глаза заволакивались странным туманом?!

Старая женщина, которая сначала, пораженная и огорченная, затыкала пальцами уши, слушала потом с напряженным вниманием и не только уже с удивлением, но и с восхищением, и с завистью. Насколько иными были ее собственные воспоминания о замужестве!.. Воспоминания, которых она так стыдилась сама перед собой и за которые до последнего дыхания будет расплачиваться перед богом строжайшей епитимьей и покаянием!

— Дочь моя, — сказала она, торжественно поднимаясь со своего места, когда Пелагия закончила наконец исповедь, — радуйся и благодари царя небесного… Даровал он тебе, дорогое дитя, такую огромную силу, столь редкую, что позавидовали бы тебе, если бы знали о том, многие тысячи женщин… Смотри, умно и согласно воле божьей пользуйся дарованной тебе властью от бога над могущественным Бонифацием… власть, ту самую, которой некогда наделил борющийся с господом ад Еву, Далилу, Иезавель…

Долго беседовала в тот день Пелагия с сестрой своего отца; а когда наконец прошла в свои комнаты молодая жена комеса Африки, то нарочно выбрала самую длинную дорогу в триклиний, где ждал ее муж: немало нужно было времени, чтобы согнать с лица радостную улыбку… улыбку гордости и торжества, рожденную сознанием собственной мощи, еще несколько часов назад совершенно не сознаваемой… А старая женщина провожала ее взглядом, в котором, пожалуй, больше, чем восхищения, было теперь странной задумчивости и чуть ли не сочувствия. Хоть старая и набожная, хоть стыдливая, строгая и смиряющая дух и плоть покаянием, но все-таки была она женщиной и, по правде говоря, не знала, поменяла ли бы она мир своих (грешных и проклятых! — как всегда она про себя называла их) воспоминаний на поистине огромное и редкое могущество, которое досталось в удел Пелагии…

Могущество это и Бонифаций и Пелагия почувствовали очень быстро. Когда между супругами произошла первая серьезная ссора, вызванная письмом Карфагенского епископа Аврелия, который в самых суровых словах осуждал тех правоверных, что женятся на еретичках, Пелагия целую октаву не показывалась мужу на глаза, а когда согласилась впустить его в свою комнату, то уже никакой речи о письме Аврелия не было. Полгода спустя, когда Бонифации, держа жену в объятиях, сказал ей с грустной улыбкой, что она должна подарить ему сына, который станет монахом и вымолит у бога прощение отцу за его небрежение в делах веры, Пелагия спокойно выскользнула из его объятий и, закутавшись в какую-то ткань, вышла из комнаты, воскликнув с гневным злорадством: «Для этого возьми себе другую

жену — не еретичку!» И не вернулась ни в эту ночь, ни в следующую, несмотря на жаркие мольбы и страстные заклинания терзаемого желанием и отчаянием мужа. Это ее преимущество, вытекающее из несоответствия чувств и желаний, которые они друг в друге вызывали, не только дало ей возможность сохранить верность учению Ария, но и сделало ее хозяйкой мыслей и поступков не только Бонифация — влюбленного в нее мужа, но и Бонифация — главы дома, patris familiae, и даже Бонифация — комеса Африки! Обида же, которую она питала к Плацидии за все ее упреки, что, дескать, друг великой Августы опозорил себя женитьбой на еретичке, почти явилась причиной разрыва Бонифация с Равенной: ведь и жестокая казнь побежденного полководца Маворция в какой-то мере была вызвана его письмом, в котором тот, отправляясь против взбунтовавшегося комеса Африки, оповещал благородных африканцев, что он идет не столько за головой бунтовщика, сколько затем, чтобы в соответствии с духом писания отсечь его десницу, поелику она развращает всех, отравленная смертельным ядом ереси.

Впрочем, воля Пелагии, торжествующая над узаконенной властью мужа — patris familiae, обязана была не одному только обстоятельству, связанному с телом и вожделением. Молодая жена нередко с удивлением думала о том, что захоти Банифаций, и он мог бы противопоставить ее могуществу другие силы: он мог бы выгнать ее из дому… публично обесчестить… начать морить ее голодом… найти какие-нибудь средства, хотя бы бить, как это, говорят, нередко делают с самовольными или непокорными женами другие мужья… Ведь он же сам нередко говорил с грустной улыбкой: «Почему я не такой, как все?! Тогда бы ты узнала, что такое власть мужа… Другие так не поступают…» Но никогда не пускал в ход ничего такого, что могли бы сделать с нею другие… Никогда ничем ее прямо не обидел… В минуты самого сильного гнева или абсолютно справедливой обиды он не только не тронул ее пальцем, но даже не оскорбил никаким резким словом.

Зато он делал много других вещей, которые ее удивляли и смешили. В первую же ночь после свадьбы, прежде чем заключить ее в объятья, он положил свою голову на ее колени и так пребывал долгое время, потом опустился к самым ее ногам и с жаром принялся целовать длинные, тонкие, слегка искривленные пальцы. Читая как-то впоследствии абсолютно случайно найденную в библиотеке отца книгу языческого поэта Марциала о разных любовных особенностях, какие нередко проявляются у людей, преимущественно у мужчин, она подумала, с отвращением откинув книгу: «А может быть, это именно такая особенность Бонифация?.. Невинная и смешная…»

Но вскоре она изменила свое мнение.

5

В то время как посланец Плацидии, Дарий, прилагал старания, чтобы перед лицом вандальской опасности объединить войска Бонифация и Сигизвульта, вновь одаренный милостью и прежним своим титулом комес Африки опять прибыл в Карфаген, а с ним и ожидающая скорого разрешения жена. Пелагия никогда не ходила в церкви никейцев, как она их называла, или правоверных, как они называли себя сами, но тем не менее уступила мужу в исключительном случае (совершалась панихида по матери Бонифация) и согласилась сопровождать его в Фаустинскую базилику. Там-то она и увидела картину, которая глубоко взволновала ее и дала много пищи для раздумий: лежащий в прахе великий Феодосий Август, облаченный в пурпур и диадему, с почтением целовал нагие, окровавленные ноги распятого, одетого в лохмотья, в терновом венце — такого несчастного и вызывающего сожаление и безграничное сочувствие — Христа! В какой-то момент она вздрогнула от испуга: то, что она так смотрит на это изображение, — святотатство, а то, что о нем думает, — кощунство! Ведь как же она может сравнивать себя с Христом?.. Нет, нет… она совсем и не сравнивает!.. Она только понимает сейчас Бонифация и то, что означало это страстное целование ее ног, часто запачканных песком или грязью… Вон как самый могущественный из людей, сам великий император простирается к прахе и, целуя ноги Христовы, показывает свою слабость и покорность перед терновым венцом, и то же самое — такую же слабость и покорность — простирает могущественный комес Африки к стопам своей жены… Выходя из базилики, она все еще трепетала в тревоге: а может быть, мысли ее — это грех и святотатство? — и одновременно ужасно радовалась: поистине могущество ее вдвойне велико, ибо не только вытекает само из себя, но его еще умножают слабость и покорность, заключенные в душе великого сановника, полководца и солдата… Теперь он уже никогда не победит: она спокойна и уверена в себе.

С таким же спокойствием и с огромной уверенностью в себе и в своих возможностях начала она борьбу за крещение дочери. Ей даже не потребовалось прибегать к своему могуществу, которым она была обязана абсолютному отсутствию любовных желаний, теперь она знала все другие слабые места Бонифация и била и по ним. Только когда за слабым мужем, словно сильная тень, встал епископ Африки Августин, она почти на целые недели стала лишать Бонифация возможности приблизиться к ней. Тогда же в результате возросшей из-за этой борьбы за дочь набожности она решила добиться того, чтобы уже вообще никогда не сочетаться с мужем в любовном объятии. Правда, она и не чувствовала в этой связи никакого преступного наслаждения, никакой скверны или греха, но, подчиняясь основам веры и святого учения о совершенстве, хотела придать своему замужеству форму девичьей или вдовьей дружбы, очень распространенной в те времена. И только в Риме ее желание осуществилось полностью: правда, пути, которыми она к этому пришла, были совсем иными, нежели она себе представляла.

Спустя месяц после бегства Бонифация из Африки, перед объявлением его патрицием, в Риме состоялась торжественная свадьба дочери его (от первого брака) с Себастьяном. Пелагия, которая не выносила своей падчерицы, в тот свадебный вечер заменяла ей мать. Провожая ее в спальную, она с удивлением заметила, что молодая невеста — почти совсем еще ребенок, — хотя и скромно опустила длинные ресницы, но бросает из-под них лихорадочные, взволнованные взгляды, полные смущения, любопытства, нетерпения, но никак не страха и не муки… «Развратница… думает, что ее ждет наслаждение», — подумала с гневом Пелагия и почувствовала неудержимое желание испортить распущенной девочке удовольствие ожидания… рассеять ее мечты о наслаждении… Рассказать ей все, как оно есть на самом деле!.. Она уже было открыла рот, но овладела собой и сказала какой-то пустяк. «Нет, не скажу… ничего не скажу… — подумала она со скрытым злорадством. — Пусть сама разочаруется… пусть сама страдает от напрасной тоски и ожидания…»