Аэций. Клятва Аттилы
Шрифт:
— Вы помните меня? — спросила Пелагея, опасаясь за его рассудок. — Я жена Бонифатия.
— Это он вас прислал? — охрипшим от долгого молчания голосом проговорил Аэций.
— Нет, я пришла сама, — ответила Пелагея с трепетом. — Бонифатия унесло на лодке в долину мертвых. Он скончался несколько дней назад.
Договорить ей было трудно. Она на мгновенье запнулась.
— Я принес бы свои соболезнования, но… — Аэций отвел глаза.
— Понимаю, вас гложет обида и, может быть, ненависть, — продолжила за него Пелагея. — Поверьте, перед смертью Бонифатий раскаялся и ни в чем вас не винил.
— Надо же… — с иронией промолвил пленник, не проявляя
— Прошу вас, выслушайте, это важно, — взволнованно промолвила Пелагея. — Теперь, когда Бонифатий умер, Севастий прикажет от вас избавиться. Он хочет, чтобы я стала его женой, и как жена хранила молчание обо всех злодеяниях, которые совершает. Но Бонифатий советовал мне выбрать другого мужа. — Пелагея взглянула на Аэция одним из тех взглядов, после которых признаваться в чувствах уже не нужно. — Если вы согласитесь на мне жениться, клянусь, я сейчас же поеду к августе и сделаю все возможное, чтобы вытащить вас отсюда. Впрочем, быть может… У вас уже есть жена?
— Она умерла, — ответил Аэций.
— Тогда, если других обязательств нет…
Пелагея нарочно умолкла, чтобы услышать ответ, за которым пришла.
Громыхнув кандалами, пленник поднялся с места и медленно протянул ей руку. Сомневаться в значении этого жеста не приходилось. Пелагея доверчиво улыбнулась и без тени сомнений вложила в неё свою.
В Равенне
Несмотря на то, что приближались мартовские иды, и новый консульский год давно начался, объявление о замене консула Запада Римской Империи задерживалось. По слухам, Аэций скрывался у скифов, но точное местонахождение беглого консула по-прежнему оставалось тайной. В Равенне только и говорили о поражении, которое нанес ему новый магистр армии. Бонифатия восхваляли как победителя. Однако главным героем молва вознесла его зятя Себастьена, и никому в Равенне, кроме самых осведомленных, даже в голову не пришло, что он и Севастий — одно и то же лицо.
Об этом должны были объявить на приеме, устроенном в его честь. Желая предстать в наиболее выгодном свете, Севастий не поскупился нанять лектикариев, сопровождавших носилки с пурпурными занавесками и резными подпорками, но вместо них к его дому явилось несколько стражников с длинными пиками.
Севастий подумал было, что за ним прислали почетный эскорт. Однако вид и поведение стражников были какими-то странными. О причине визита они ничего не сказали. Велено проводить и всё.
Следуя за ними по холодному озябшему городу, Севастий успокаивал себя мыслью, что августа, должно быть, обеспокоена состоянием его тестя, но первый вопрос, который она задала, касался Аэция.
— Это правда, что вы держите его в Маргусе в кандалах?
Галла Плакидия произнесла это с тихой угрозой. По всему было видно, что ей известно о пленнике и о том, что происходит в крепости.
Но откуда?
«Пелагея…» — догадался Севастий, и его захлестнуло бессильной злобой. Так вот почему по бокам и сзади стоят молчаливые стражники с пиками.
— Отвечайте. Немедленно, — наседала на него мать императора, пылая праведным гневом. Ослепительная в своем одеянии из белоснежной шерсти она казалась частью мозаики, изображавшей мучеников, раскаявшихся в своих грехах, но Севастию вовсе не хотелось становиться мучеником, а тем более каяться.
— Аэций действительно арестован и находится в Маргусе. Таково было распоряжение Бонифатия, которому я не мог противиться, — стараясь выглядеть хладнокровно, ответил он.
— Однако
Несмотря на холод Севастия бросило в пот. Он и подумать не мог, что Пелагея слышала их разговор. Проклятая рыжая дрянь.
— В тот момент у меня не было другого выхода. Когда Аэций прибыл в поместье, на него напали неизвестные в масках. Одному он отрезал голову. Я не мог допустить, чтобы её предъявили для опознания. Иначе… — Севастий лихорадочно подбирал слова.
— Иначе? — поторопила его августа.
— Аэций узнал бы правду.
— Какую правду? Да говорите же.
— Найденная в поместье голова принадлежит телохранителю вашего сына, — ответил Севастий.
Для большего впечатления он собирался добавить, что покушение связано с убийством Констанция Феликса, однако и сказанного оказалось вполне достаточно. Судя по изменившемуся выражению лица, августа больше не думала о том, что происходит в Маргусе. Все её мысли были о сыне и только о нем.
— Это какой-то немыслимый, чудовищный заговор, — произнесла она так, словно оправдывалась перед целой толпой. — Телохранители императора не могут быть масками.
— Конечно, не могут, — поспешил успокоить её Севастий. — Любую улику, можно использовать как за, так и против. Аэций утверждает, что маска была на убийце, но, если понадобится, у правосудия найдется надежный свидетель, который покажет, что маска была на нем…
— Довольно, — холодно перебила августа. — Никаких лжесвидетельств. Отныне расследованием этого преступления займусь я сама. А вам придется дожидаться моего решения. Под стражей.
В ответ Севастий лишь нервно кивнул. Внутри у него всё клокотало. Он так перетрусил, что не мог произнести ни слова.
*
Августа пребывала в не меньшем смятении. Задыхаясь от беспокойства, пронеслась по крытой галерее в заполненную прислугой кубикулу сына и успокоилась, только выгнав оттуда всех — телохранителей, музыкантов, лекарей, прикорнувшего возле столика с фруктами евнуха Ираклия.
Некоторое время Валентиниан безмолвно наблюдал за матерью со своего обитого шелком ложа, на котором полулежал, подперев ладонью темноволосую голову, увенчанную тонкой золотой тиарой. К двенадцати годам в его поведении появилась особая изысканная манерность, свойственная самой высокой знати. В остальном он мало чем изменился. Разве что научился едко отшучиваться в разговоре с матерью, безуспешно пытавшейся выведать, какие тайные мысли скрываются за этим высоким лбом.
— У тебя утомленный вид. Ты не болен? — спросила она вместо приветствия, как делала это всегда перед тем, как начать разговор.
— Откуда я знаю, — в своей обычной манере ответил Валентиниан. — Хвори подкрадываются незаметно, совсем как моя дорогая матушка. Не могла бы ты больше не выгонять Ираклия? — добавил он с ангельской улыбкой. — Все равно ведь узнает, о чем мы тут говорили. Я не собираюсь от него ничего скрывать.
Девятнадцатилетний евнух Ираклий, назначенный примикерием императорской опочивальни, давно уже стал для Валентиниана чем-то вроде наперсника. Особенно они сблизились, когда августа ограничила общение сына с Петронием Максимусом, опрометчиво обсуждавшим дела Империи за её спиной. Ограничения коснулись и других сановников. Августа боялась, что их стараниями Валентиниан ускользнет из-под её опеки, и хотела остаться единственной, кто оказывает влияние на юного императора.