Аферист Его Высочества
Шрифт:
Сейчас же, после слов Розена, мир зашатался перед глазами и вот-вот готов был рухнуть.
С барышней надлежало объясниться и услышать от самой Глаши то, что он узнал от ее кузена. Павел ушел в самовольную отлучку с утра, чтобы занять позицию возле ее дома и не пропустить ее выхода. До одиннадцати, часа, с коего начинаются визиты, из ее дома никто не выходил. А ровно в одиннадцать он ступил на крыльцо ее дома и позвонил.
– Барышня сегодня не принимают-с, – услышал он холодный ответ лакея.
– Но вы сказали, что ее спрашивает Павел Иванович Давыдовский? –
– Сказал.
– И что она ответила?
– Барышня ответили, что не принимают…
Добиться приема было делом бесполезным. Павел это понял и занял позицию прямо под окнами дома, в надежде, что Глаша увидит его.
Во втором часу пополудни ему показалось, что кто-то смотрит на него из-за раздвинутых портьер. В пятом часу к нему вышел старикан с длинной седой бородой и ливрее комнатного лакея.
– Вас, мил человек, зовут Павел Иванович? – спросил старикан дребезжащим голосом.
– Да, я Павел Иванович, – резко ответил Давыдовский.
– Барышня, Глафира Ивановна, просят вас уйти…
– Передайте Глафире Ивановне, что я желаю с ней объясниться, – ответил лакею Давыдовский. – В противном случае я буду здесь стоять до ночи. А возможно, и до утра… А может, и всю жизнь!
– Э-эх, – посмотрел на Павла старикан и покачал головой.
В его взгляде Давыдовский прочел сочувствие. Надо же! Какой-то старый болван, каковому до встречи с Богом осталось всего ничего, – и тот жалеет его. Он, Павел Давыдовский, что, и вправду так плачевен? Черт побери, а не отправиться ли в веселый дом мадам Жозефины на Сенной? Выпить водки как следует и забыться в нумере с какой-нибудь очаровашкой-мамзелькой? С такой, по крайней мере, все будет по-честному: он ей деньги, она ему – любовь. Ну, скажем, не любовь, но ласку и понимание. И никаких полутонов и недоговоренностей…
Вновь появился прежний старикан в ливрее. Он поманил Павла из-за забора пальцем.
– Чего тебе? – подошел к нему Давыдовский.
– Барышня желают вас видеть, – шепотом произнес старикан, выкатив на Павла бесцветные слезящиеся глаза. – Да не туда! – удержал за рукав Павла ливрейный лакей, когда Давыдовский ринулся на крыльцо дома. – В сад ступайте…
Он нашел Глафиру в беседке. Барышня сидела, опустив миленькую ухоженную головку, и когда он вошел, подняла ее и решительно произнесла:
– Неужели вы не понимаете, что компрометируете меня?
– Чем? – задал вопрос Павел.
– А тем, что стоите под моими окнами часами.
– Поклонники хорошеньких девушек всегда стоят под их окнами, и это лишь значит, что они надеются на встречу, пусть и мимолетную, – как можно нелицеприятнее и обиднее хотел произнести Давыдовский, но это у него плохо получилось. Голос сорвался в самом начале. – Где же вы видите здесь компрометаж, мадемуазель? Напротив, долгое выстаивание возле дома девицы только подчеркивает ее недоступность и тем самым ее исключительную порядочность.
– Но вы ведь знаете… – начала Глаша и смолкла.
– Знаете – что? – не сразу спросил Павел.
– Что я… обручена, – тихо ответила девушка. –
– Вы обручены? – сделал круглые глаза Давыдовский.
– Да.
– Но вы же говорили, что любите меня?
– Я не говорила…
– Однако всем своим поведением вы давали мне понять, что любите! – не унимался Павел. – А поцелуи?
– Они были случайны…
– Как?! И наши встречи, выходит, были случайны?
– Поймите, Павел Иванович…
– То есть вы, Глафира Ивановна, хотите сказать, что приходили на наши свидания случайно? – не дал договорить Глаше Давыдовский. – То есть шли в какое-то иное место – а приходили в Летний сад, где вас ждал я, тайно убегая из училища? Мне так вас понимать? – добавил Павел не без нотки язвительности.
– Нет, на свидания с вами я приходила не случайно, – Глафира подняла глаза и посмотрела на Павла. – Признаюсь, я была сильно увлечена вами. Но это прошло…
– Прошло, – эхом отозвался Давыдовский.
– Да, – подтвердила Глаша. – И теперь я полюбила другого.
– Другого, – снова эхом отозвался Павел. – И кто этот… другой? Наверное, какой-нибудь статный молодец?
– Это касается только меня и его, – жестко произнесла девушка. – И я прошу вас не преследовать меня. И больше никогда не приходить в этот дом…
Павел едва смог проглотить комок, подкативший к горлу. Не глядя на Глафиру, он боком, как побитая собака, выскользнул из усадьбы и пришел в себя уже на Сенной. А потом он сидел за столом в заведении мадам Жозефины, и на коленях у него ерзала аккуратной попкой и хохотала девица годов восемнадцати, называвшая себя зизи.
Они пили шампанское, много шампанского. А потом, в нумере с огромной кроватью под балдахином, он рассказывал зизи о своей несчастной любви и плакал пьяными слезами.
– Она меня бросила, – шмыгал он носом и тыкался в большую и мягкую грудь зизи. – Как ненужную вещь.
– Милый мальчик мой, как тебе больно, – нежно гладила его по волосам доступная зизи. – Бедненький мой…
Мамзельке было жалко Давыдовского. Она гладила его по голове, плечам, груди и говорила, что у него еще будет много женщин. У такого молодого и сильного юноши, который вот-вот станет мужчиной, и не может быть иначе. Конечно, иногда он будет вспоминать о Глаше, с печалью и грустью, но уже не станет мучиться и страдать. И эти воспоминания не будут непосильной тяжестью лежать на его сердце. Ведь первая любовь, когда она всецело захватывает, редко бывает взаимной…
А Павел неудержимо рыдал, тыкаясь лицом в грудь блудницы, надеясь отыскать у нее в сердце тепло и сострадание. И находил, понемногу успокаиваясь.
Это были последние слезы в его жизни. Вслед за тем они пили, любились, снова пили. Зизи была отчаянной хохотушкой, и через какое-то время и Павел стал улыбаться ее незатейливым шуткам. А что, собственно, произошло? Ну, влюбился. Ну, отвергли. Такое случается с каждым вторым мужчиной, не считая каждого первого. Надо просто пройти через это и постараться жить дальше.