Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Дышев Андрей Михайлович

Это был третий несчастный случай в горах, свидетелем которого стал Гешка, но лишь впервые он почувствовал, насколько сам был близко от гибели.

Сидельников прожил еще пять суток. О его смерти Гешка узнал лишь неделю спустя, когда на дачу, где он прятал от лишних глаз свою загипсованную руку, пришла его подруга Тамара. Они выпили с ней водки. Гешка потом плакал, закрывая лицо белыми от гипсовой пыли пальцами. Тамарке это не нравилось. Она кривилась, ходила по комнате со стаканом в руке

и говорила сквозь зубы:

— Ладно, хватит тебе… На нервы действуешь.

Последние три года они учились в одном классе. Тамара продавала Гешке по очень скромным ценам видеокассеты, спортивную одежду и всякую другую импортную мелочь, которую регулярно привозил из-за границы ее отец. После выпуска они вдвоем поехали в Болгарию на Златы Пяски и с той поры стали уже в деталях интересоваться личной жизнью друг друга.

— Значит, ты передумал поступать в МАИ? — спросила она, когда Гешкину руку освободили из тисков гипса и он немедля предложил девушке махнуть на дикие пляжи в Крым.

— Потом!

— Суп с котом! Не пудри мне мозги.

— Осенью меня папик в армию отправляет. Он у меня перестроился, объявил бой семейному протекционизму…

Впрочем, отец обещал Гешке, что тот будет служить в пяти минутах ходьбы от дома. Гешка мысленно рисовал перед собой схему района, но в пределах пяти минут ходьбы никакой воинской части припомнить не мог.

Отец улетал в очередную командировку.

— Если придет повестка, бери паспорт и прямиком к военкому. Он в курсе дел, ждет тебя… Что из Будапешта привезти?

«Бросаешь ты меня, фатер, на ржавые гвозди», — думал Гешка, стоя у окна и провожая взглядом отца. Прапорщик Саша с узкой, как у лисы, физиономией распахнул дверцу черной «Волги». Отец, здороваясь с ним, как сторублевую купюру, протянул руку. Чин! Гешка у зеркала примерил отцовскую шинель. Волосы легли на плечи и закрыли вышитые золотом звезды на погонах.

— Качман ты нулёвый! — сказал Гешка своему отражению, что на местном сленге ничего хорошего не означало. Отражение скорчило гримасу и быстро скинуло с себя шинель.

Будущее представлялось Гешке Ростовцеву в виде пирамидки из взбитых подушек, причем каждая из них имела свою окраску. Студенческие годы в МАИ умещались в подушке голубого цвета. Женитьба на Тамарке и эйфория, связанная с этим, — в белой. Поездки за границу ждали Гешку в коричневой с красными полосами. Восхождения на Фудзияму, Канченджангу и Килиманджаро таились в ярко-оранжевой подушке. Самая маленькая, черненькая, венчающая пирамиду, означала уход в мир иной. А для подушки цвета хаки, увы, в Гешкиной пирамиде места предусмотрено не было.

Как-то к Гешке зашел неприятный парень с женскими глазами.

— Я брат Сидельникова, — с порога представился

он и провел рукой по глазам, будто слезу вытер.

Гешка попытался отыскать сходство этого парня с погибшим Сидельниковым.

— Двоюродный, — уточнил неприятный парень и вздохнул: — Бабки нужны. Памятник ставить будем.

— Сейчас, — кивнул головой Гешка и резко захлопнул перед незнакомцем дверь.

«Брат» звонил минут десять, потом затих.

— Ладно, встретимся, генеральский отпрыск! — забубнило в замочной скважине.

— Долго ждать придется, чучело! — крикнул Гешка, потом поднял трубку телефона, позвонил вахтерше, которая сидела в вестибюле на первом этаже, и сказал ей, что если она и впредь будет пропускать в дом всяких жуликов, то ее уволят с работы.

Наутро с почтой Гешка получил повестку. В парикмахерской он путано объяснял, что ему надо:

— Побольше состригите.

— Польку, что ли?

— Не польку, а совсем…

— Что совсем? Убрать виски? Затылок выстричь?

Гешке стыдно было говорить «налысо».

Вскоре он сидел перед зеркалом уже совершенно спокойный, философски рассматривая свою голову. Череп, оказывается, был у него отвратительной формы. Уши выпирали, как лопухи после дождя. На темечке тлела красная загогулина — горькая память о пике Инэ.

В этот же день он напялил на голову спортивную шапочку и вместе с Тамарой пошел к матери.

Тамара очень нравилась Гешкиной матери.

— Здравствуй, моя милая, — говорила она, целуя Тамару в лоб. — Ты с каждым днем становишься красивее… Проходите в комнату, я сейчас приготовлю кофе.

Потом она увидела новую Гешкину прическу:

— Боже мой, Гена, ты похож на уголовника! Тебе принесли повестку. Я не понимаю твоего отца! Для того чтобы оградить тебя от этих проклятых гор, он не придумал ничего лучшего, как спровадить тебя в армию. Когда же ты будешь поступать в институт?

Любовь Васильевна уже несколько лет жила отдельно, но никогда не давала сыну каких-либо пояснений по этому поводу, хотя Гешку устроило бы любое — его никогда всерьез не интересовали перипетии закрученной и премудрой жизни своих предков.

Мать бесшумно скользила в мягких тапочках по лакированному полу, за ней серой фатой колыхался сигаретный дымок. Тяжелую пепельницу с горкой окурков она несла, как гурман изысканное блюдо. Тамара разулась, зашлепала босиком по комнатам, разглядывая гирлянды макраме на стенах, запыленные шкатулки, резные деревянные вазочки. Гешка уселся на диван, вытащил из-под себя спицы для вязания и кивнул Тамарке:

— Падай рядом!

— А кто это? — спросила она, разглядывая блеклую фотографию человека в форме. — Твой папик в молодости?