Афганская бессонница
Шрифт:
Я продекламировал весь этот длинный пассаж, как хороший актер: не торопясь, четко выговаривая каждое слово и расставляя паузы в самых выигрышных местах.
— Пако!
Смотри-ка, Эсквайр, оказывается, помнил мое имя, пусть и ненастоящее. Он никогда не называет меня так, но, получается, помнит.
— Пако! Я не могу всего тебе сказать — даже тебе! Но поверь мне, что этот камень для нас не менее важен, чем генерал Таиров. Ты что думаешь, я не понимаю, насколько ничтожны твои шансы встретиться с этим Хакимом? Не получится, мы попробуем что-то еще — не похоже, что Таирова со дня на день могут убить.
Тут Бородавочник, видимо, решил, что расхолаживать меня все же не стоит, и подправил траекторию.
— Хотя
Вот он теперь что придумал, гений-манипулятор! Раз я ради чужой жизни готов рискнуть своей, отныне денежной единицей в наших расчетах будут исключительно человеческие жизни. Изумруд — сотни жизней, обезвреженная партия взрывчатки — тысячи, аналитическая справка ЦРУ — поменьше, но все же две-три-то точно стоит!
— Виктор Михайлович, но ведь этот изумруд не лежит у Масуда на столе в качестве пресс-папье. И, боюсь, мне за красивые глазки его никто не подарит. Его кто-то охраняет, наверняка не один человек. А у меня денег на соответствующий бакшиш нет.
— А их ни у кого нет! Ни у Службы, ни у правительства. Мы пробовали обменять камень у Масуда на танки и вертолеты — он отказался. Здесь нужно придумать что-то другое. Я в безвыходном положении. Вся надежда на тебя!
Я молча уставился на Бородавочника: даже у грубой лести есть пределы.
— Ну, прости, — согласился тот. — Это было грубо. Недостойно ни тебя, ни меня. Просто я, правда, в безвыходном положении.
Знаете, что я вдруг понял? Когда мы встретились тогда, в понедельник утром — ну, когда я приехал к нему подписать свою вольную, — Бородавочник был обеспокоенным не из-за того, что ему куда-то надо было ехать. Он не знал, чем кончится разговор со мной и как убедить меня взяться за это дело. У него, похоже, и вправду не было под рукой никого, кто бы, по его мнению, мог выполнить хотя бы одно задание — и вернуться домой живым. Потому что, в противном случае, вся затея теряла какой бы то ни было смысл.
7. Первый день в Талукане
Почему мне не пришло в голову взять с собой спальный мешок? Почему это не пришло в голову тем, кто нас посылал? А ведь меня перед отъездом инструктировал человек, который провел в Афганистане шесть зим из десяти. Наверное, в армейских палатках печки все же были не из жести.
Может, у масудовских ребят есть спальники? Надо поговорить утром с Фаруком, или кто там с нами будет заниматься.
Я высунул нос и с надеждой посмотрел в сторону окон. Нет, за ними мгла все еще была нетронутой. Отодвинув край куртки, я нажал кнопку на своих электронных часах: десять минут пятого. Я, как всегда, улетел из Штатов, имея на запястье свой «Патек-Филипп» 1952 года стоимостью полмиллиона долларов. Я вовсе не так богат, и это, наверное, самая дорогая вещь у нас с Джессикой. Просто я ношу на руке этот подарок одного друга-магната, когда отправляюсь на важные деловые встречи, а потом несусь в аэропорт и забываю оставить их в банковской ячейке. Хорошо, что на этот раз я ехал на операцию через Москву и смог оставить семейное сокровище у мамы. А чтобы не оставаться вообще без часов, я попросил помощника Эсквайра купить мне что-нибудь попроще. Он купил мне в переходе в метро электронный «Касио» за 28 долларов в пересчете с рублей. И знаете что? Они ходят не хуже!
Я прислушался. Мои оба бойца спали: Илья по-прежнему с клокочущим присвистом, Димыч — ровным шелестящим звуком. Йоги — я когда-то этим интересовался немного — сравнивают такой звук с пролетающим рядом шмелем. Я закутался
Я усмехнулся. «Духи»! Наш вертолет коснулся колесами земли — по своей воле, а не так, как это чуть не случилось минут за двадцать до того! Еще вращались винты, и в поток воздуха влетела стайка кричащих и смеющихся ребятишек, наслаждающихся тем, как потоки воздуха треплют их волосы и одежду. И потом со всех сторон появились «духи». Так наши солдаты прозвали своих противников, которых в течение почти всей войны официально звали «душманы», то есть враги. С первого контакта с ними я понял, насколько это прозвище было точным. «Духи» появлялись ниоткуда, из воздуха, эти худые бесплотные тени в одинаковых коричневых и черных чапанах и пакулях, бородатые, многие с «Калашниковым» на плече. Они хватали вещи, которые выгружались из вертолета, и тут же исчезали в никуда. С ужасом мы обнаружили, что точно таким же образом стала выгружаться и пропадать наша аппаратура.
Илья — мы уже стояли на земле — подбежал к Фаруку, единственному человеку, которого мы здесь знали. Объясниться он пытался по-русски, руками дублируя смысл происходящего. Я впервые слышал от него столь длинную речь.
— Е-мое! Кто это такие налетели? Фарук, слышишь, куда они наши вещи-то расхватали?
Фарука его судорожная пантомима искренне забавляла, и отвечать он не спешил.
— Успокой его! — сказал он мне по-английски. Напомню, русского Фарук официально не понимал, но при мимике Ильи этого и не требовалось. — Это наши люди. Они отвезут вас в гостевой дом, где вы будете жить.
— Ничего не пропадет? Ты уверен?
— Ничего не пропадет, — заверил Фарук — Вы гости Масуда, и все это знают.
Он подвел нас к забрызганной грязью «Тойоте», стоящей у края поля. В ней был обычный, на пять человек, салон, а сзади — небольшой кузов. В Штатах такие пикапы — любимая машина жителей сельской местности. В кузове уже сидело трое «духов» — как раз на нашей аппаратуре, наполовину скрытой под длинными полами их чапанов.
Илья, не церемонясь, стал передвигать их ноги и пересчитывать места: камера, штатив, тубус со светом, сумка с аккумуляторами и зарядником, сумка с кассетами и всякими мелочами. Наш капитал был на месте. Мы побросали в кузов свои вещи — мой чемоданчик на колесиках, маленький, с такими пускают в салон самолета, и две дорожные сумки ребят — и сели в салон.
— Я не могу поехать с вами, — сказал, прощаясь, Фарук — Вас отвезут в дом, где вы будете жить, разместят и покормят. Боюсь, там говорят только на дари. Ну ничего, как-нибудь разберетесь! Я постараюсь найти переводчика с английским и сразу подошлю его вам.
Сомнений не было: его вся эта ситуация очень забавляла. Но не подло! Он просто осознавал, насколько нам будет сложно ориентироваться в этом новом мире, и ему было интересно, удастся ли нам выйти из этого испытания с честью. Фарук был мужчиной, уже прошедшим обряд посвящения, а мы в его глазах — юношами, кому этот обряд еще только предстоял.
Мне не нравится, когда ко мне относятся снисходительно.
— А где мы можем снимать?
— Зачем вам сейчас снимать? Отдохните, осмотритесь, а завтра будет переводчик, и начнете!
— Нет-нет, у нас слишком мало времени! Я бы хотел все светлое время суток что-то делать.
Фарук рассмеялся. У него был веселый нрав, и вообще весь он излучал здоровье и уверенность в себе. Волосы у него были густые, толстые, явно помытые хорошим шампунем, зубы — ровные и белые, глаза светились. Нет, он, в сущности, был неплохим парнем, только его искренне забавляли иностранцы, еще не понявшие, в какой передряге они оказались.