Афганский дневник
Шрифт:
Пока в салоне горел свет, успел записать фамилию своего соседа: старший лейтенант Юрий Татаринов, временно исполняет обязанности командира 9-й роты. О, это не простая рота! Когда-нибудь о ней сложат поэмы и повести, напишут песни. Впрочем, песни уже есть, но пока они понятны только тем, кто был в Афганистане в декабрьские дни 1979 года и знает о первых героях. С тех дней и до нынешних 9-я рота — особая рота.
Полет чрезвычайный, непредвиденный. Далеко в горах бандиты напали на объект, охраняемый нашими и афганскими солдатами, оттуда успели передать в лагерь, что положение критическое, потом связь прервалась. Командир части поднял по тревоге разведчиков,
Юрий успел при свете назвать мне фамилию своего солдата, которого очень просил упомянуть: рядовой Цолак Синдоян. Цолаку однажды в горах повредило ногу, но он остался в строю до конца марша, а потом, подлечившись в госпитале, приговоренный военно-врачебной комиссией к увольнению по состоянию здоровья в запас, всеми правдами-неправдами пробрался в родную роту, продолжает служить, да еще как!..
Пилоты дверь в свою кабину не закрыли, там, как красные угли, светились приборы — впереди, по сторонам, даже на потолке. В салоне на левой стене тоже алела россыпь циферблатов и стрелок — приборная доска бортмеханика. В ее скудном, тревожном, зыбком свечении взгляд различал, а может только угадывал, смутные контуры сидящих людей, короткие автоматы на коленях, подсумки, ящики, пулеметные и гранатометные диски на полу вертолета.
Солдаты невероятно быстро уснули. В этом не было даже намека на равнодушие к судьбам друзей, которые запросили с гор о помощи. Мужская солдатская дружба честна и не сентиментальна. Не переживания, не волнения, не сочувствие издалека, а только дело подтверждает солдатскую дружбу. Ну, а до дела еще с полчаса лету, почему бы эти полчаса не вздремнуть — во сне, говорят, человек растет…
Татаринов зашел к летчикам, прокричал им, что хорошо бы обогнать переднюю пару и приземлиться раньше разведчиков, не обиделся на отказ, потому что просил о несбыточном, вернулся на сиденье, откинулся головой на бортовую обшивку и затянул какую-то знакомую мелодию, от которой мне стало вдруг не по себе.
…Припомнился российский маленький город, пыльные улицы, яблони за заборами, высокая, чуть надменная девочка, которую мы, ее одноклассники, звали то Людой, то Люсей. Все мы были влюблены в нее, а на танцы и на проводы ходили с девочками попроще. Потом был ее день рождения; да, кажется, именно день рождения, который справляли у нее дома. Я был среди одноклассников самым молодым, потому что год назад от нечего делать экстерном сдал экзамен за восьмой класс и перескочил из седьмого сразу в девятый, еще я занимался тогда спортом, вил только шампанское — очень помалу. И я выпил шампанского, сел в углу на диван, и вдруг она позвала меня танцевать, самовольно объявив белый танец. Магнитофон (мы называли его между собой «бормотографом») играл мелодию, которую через столько лет залалакал над ночными афганскими горами старший лейтенант Татаринов: «Как это все случилось, в какие вечера?..»
После вечеринки гулял с ней по ночному пустому городу, который, я сейчас это понимаю, и есть родина. Я был поражен, что если остановлюсь, то останавливается и она, а если захочу, то поправлю ее взметнувшиеся от ветра волосы и поцелую. Но в ту же ночь я горько плакал и переулками, чтобы никто не увидел, возвращался к военному городку, домой. Плакал потому, что, когда поцеловал ее по-настоящему, в губы, она с застенчивой глупостью сказала,
Но какое же это было все-таки счастье — останавливаться у каждой водопроводной колонки, придавливать железную рукоятку, подставлять заплаканное лицо под холодную шумную воду! Не верю, что в юности человек глупее, чем в зрелости: я уже тогда понимал, что эти слезы — один из вечных моментов моей жизни, миг ее полноты, слияния с миром…
Вертолет летит над ночью. Здесь, наверху, тоже темно, а все же ночь там, внизу. И в той ночи уже скоро летящих со мной ребят ждут настоящие испытания, а меня — привычная, немного суетливая работа военного журналиста, который волею судеб чаще всего остается в таких ситуациях чем-то средним между военным и журналистом.
Татаринов все-таки уснул, а мне не спится, повторяю одно и то же: «Как это все случилось, как это все случилось?..» Очень хочется заплакать, как когда-то, но уже разучился.
Далеко внизу вспыхивают и гаснут фонарики, разреженным пунктиром вычерчивают наш путь костры. Чужие горы, чужие огни…
Получилась бы совсем другая, не эта книга, если бы позволил себе сосредоточиться на собственных ощущениях и собственной памяти. Может быть, я возьмусь когда-нибудь за такую книгу, но напишу ее для себя: читателям же хочу рассказать о прекрасных людях, с которыми посчастливилось встретиться.
…Жду на военном аэродроме попутного самолета в Кабул. Вечер хороший: безоблачное звездное небо, розоватая полная луна, слегка покалывающий кожу морозец, таинственная чернота гор за огненным пунктиром взлетно-посадочной полосы. Провожавшие меня до аэродрома мотострелки вернулись в лагерь: по ночам передвижение пока еще ограничено, да и диспетчер твердо обещал, что самолет не задержится, через час-другой будет.
Иду пока во временное общежитие летчиков. Большая, сплошь уставленная двухъярусными койками, слабо освещенная комната. На дощатой стене — красочный откидной календарь с фотографией стюардессы, рекламирующей Аэрофлот. В календаре шариковой ручкой зачеркнуты прожитые дни и все будущие воскресенья, над последними надписаны понедельники. В дальнем темном углу кто-то заливисто, но нервно храпит, раза два, не просыпаясь, вскрикивает.
За самодельным, грубо сколоченным столом сидит авиационный майор, читает толстую книгу. На вид ему лет сорок, лицо мясистое, добродушное. Одет в расстегнутую кожанку. Читая, время от времени что-то выписывает на клочок бумаги. Оторвавшись от книги, майор предлагает мне чай — большой, солдатского образца чайник попыхивает на раскаленной «буржуйке». Пить не хочется: мотострелки, провожая, вдоволь напоили другими горячительными напитками.
— А я вот люблю чайком побаловаться, — говорит майор, ставя на стол железную кружку. — Давайте познакомимся. Шаповалов Александр Николаевич.
Обжигаясь, пьет из кружки, вздыхает. После затянувшейся паузы спрашивает:
— В Кабул?
— Туда.
— В Кабуле сейчас хорошо…
Опять молчит, снова вздыхает:
— А еще бы лучше домой на денечек попасть.
— Семья?
— Семья само собой. Семьи у всех. Всех домой не отпустишь. Мне в институт позарез нужно.
— Сын поступает, дочь?
— Никто не поступает, сам учусь. Шестой год на истфаке, заочником. Раньше экзамены за счет отпуска сдавал, а сейчас не до отпуска. Три экзамена, два зачета осталось. Диплом — вот он, близко, а не дотянешься…