Агасфер. Том 3
Шрифт:
Затем, устыдившись того, что снова поддался унынию, господин Гарди закрыл лицо руками и продолжал расстроенным голосом:
— Простите… простите меня за слабость… Но если бы вы знали, каково человеку, жившему только сердцем, разом всего лишиться! Поверьте, что боязнь, бессилие и колебания заслуживают жалости, а не презрения!
Смиренное признание господина Гарди производило столь тяжелое впечатление, что Габриель был тронут до слез. В этом почти болезненном унынии Габриель с ужасом видел следы влияния преподобных отцов, которые умеют так искусно растравить рану, нанесенную нежной, чувствительной душе, вливая
— Что вы говорите, брат мой, о жалости и презрении? В глазах Бога и людей может ли быть что-либо священнее души, которая, испытав бурю страстей, ищет успокоения в религии? Успокойтесь… раны ваши излечимы… Стоит вам покинуть этот дом, и они быстро заживут… поверьте мне!
— Увы! Если бы возможно было надеяться на это!
— Да… поверьте, что они заживут, как только ваши прежние горести, перестав будить в вас отчаяние, пробудят утешительные, почти сладостные мысли!
Господин Гарди на минуту был ослеплен тем светлым будущим, какое вторично открывали перед ним евангельские слова Габриеля.
С трепещущим от столь разнообразных волнений сердцем он воскликнул:
— О! Какая святая сила заключается, брат мой, в ваших словах! Как умеете вы превращать горечь обиды в сладость прощения! Мне начинает казаться, что спокойствие и мир возвратились в мою душу, когда я думаю о том, что вы говорите.
— О, вы увидите, — с увлечением продолжал Габриель, — какие сладкие радости ждут вас! Молиться за тех, кого любишь, кого любил! Сочетать в молитвах все, что мы любим, — с Богом! А эта женщина, любовь которой была вам так дорога!.. Зачем вспоминать о ней с болью? Зачем бежать от этих воспоминаний?
— О! — Я вас понимаю теперь! — воскликнул господин Гарди. — Молиться… это любить… Молитва — прощение вместо проклятия, надежда вместо отчаяния, сладкие, как плодотворная роса, слезы — вместо жгучих слез отчаяния! О, я вас понимаю! Вы не говорите: страдать — молиться; я чувствую, что вы правы, говоря: надеяться, прощать — вот в чем молитва! Благодаря вам я без страха вернусь к жизни.
И с этими словами он протянул ему руки, повторяя:
— Брат мой, вы снова, еще раз спасли меня!
И добрые, честные люди крепко обнялись.
Мы знаем, что Роден и отец д'Эгриньи присутствовали невидимыми свидетелями при этой сцене, подслушивая с всепожирающим вниманием. Роден не упустил ни одного слова из беседы. В ту минуту, когда Габриель и господин Гарди бросились в объятия друг к другу, он отвел свои змеиные глаза от отверстия, в
— У меня есть теперь зацепка! — грубо и резко заметил Роден.
— Что хотите вы этим сказать?
— Имеется здесь дорожный экипаж? — спросил Роден, не отвечая на вопрос почтенного отца.
Д'Эгриньи вытаращил глаза и машинально повторил:
— Дорожный экипаж?
— Ну да… что я, по-еврейски, что ли, говорю? — нетерпеливо сказал Роден. — Кажется, ясно? Есть здесь дорожный экипаж?
— Конечно… мой собственный.
— Пошлите сейчас же за почтовыми лошадьми.
— Зачем?
— Чтобы увезти господина Гарди.
— Увезти господина Гарди? — переспросил аббат, думая, что Роден бредит.
— Ну да, вы его свезете в Сент-Эрем.
— В это пустынное и печальное место… господина Гарди?
Отцу д'Эгриньи начало казаться, что он видит сон.
— Ну да: господина Гарди, — пожимая плечами, сказал Роден.
— Увезти господина Гарди… теперь… когда Габриель…
— Не пройдет и получаса, как господин Гарди на коленях будет умолять меня увезти его из Парижа как можно дальше, в пустыню, если это возможно.
— Но Габриель?
— А письмо от архиепископа, которое сейчас принесли?
— Да ведь вы сказали, что поздно!
— Тогда у меня не было зацепки, а теперь есть! — отвечал отрывисто Роден.
И с этими словами преподобные отцы поспешно покинули тайник.
36. ПОСЕЩЕНИЕ
Бесполезно указывать, что Габриель, спасая господина Гарди, пользовался, с присущим ему достоинством, самыми благородными средствами, чтобы вырвать его из-под убийственного влияния святых отцов. Ему, с его чистой и прекрасной душой, было противно открывать низкие интриги злодеев, и он решился бы на это средство только в крайнем случае, если бы его проникновенные и дружеские слова были бессильны перед ослеплением господина Гарди.
— Труд, молитва и прощение! — с восторгом проговорил господин Гарди. — Этими тремя словами вы вернули меня к жизни и надежде…
Не успел господин Гарди произнести эти слова, как дверь отворилась, и в комнату вошел слуга. Он молча подал молодому священнику письмо.
Габриель с удивлением взглянул на объемистый пакет, но, увидав в углу небольшой условный знак, быстро его распечатал и вынул лист бумаги, сложенный в форме министерских депеш, с красной восковой печатью.
— Боже! — невольно вырвался у него крик горестного изумления.
И, обратившись к господину Гарди, он сказал:
— Извините…
— Что такое? Какая-нибудь неприятная весть? — с участием спросил фабрикант.
— Да… очень грустная! — уныло отвечал Габриель.
Затем он прибавил про себя:
— Так вот зачем меня вызывали в Париж… и даже не захотели выслушать… Удар наносится без возможности оправдаться! — И с глубоким вздохом он покорно прибавил: — Нечего делать… я должен повиноваться… и повинуюсь… так предписывают мне… мой обет.
Господин Гарди, не сводивший с Габриеля беспокойного, удивленного взора, участливо спросил его: