Агатангел, или Синдром стерильности
Шрифт:
Постоянные задолженности отнимают у меня немало усилий и нервов, львиную долю рабочего времени я трачу на «выбивание» программ, которые приходят с опозданием и множеством ошибок. В результате не остается ни сил, ни времени качественно выполнить собственную работу, а потом приходит логичное недовольство собой и углубление всех существующих комплексов и обострение всех развившихся неврозов.
Я недовольна собой, результатом работы, своим жизненным выбором, своей судьбой, которая обрекла меня жить в этой факинг-стране, но больше всего я недовольна тем, что не осмеливаюсь вслух сказать все то, что так стройно и четко повторяю про себя каждый раз после подобной беседы. Почему, например, я вечно оправдываюсь, когда мне указывают на ошибки, которые должен был бы исправлять корректор, уволенный полгода тому назад по сокращению штатов? Почему каждый раз нервничаю, когда замечаю в уже напечатанной газете телепередачу «Спокойной ноче», сериал «Вечный зев» или сказку под бесполым названием «Золушко», которая предлагает или ввести наконец звательный
— I still don’t give a fuck, y’all can kiss my ass, — повторил бы тут Эминем.
— Цветок из-под снега
пробился
и матом гнет, — согласился бы с ним Позаяк.
— В п…де торчат все грифы балалаек, и рдеют в жопе георгины и жар-птицы, — закончил бы ассоциативный ряд другой, не менее лаконичный автор [5] .
А я даже не зову к телефону пана Незабудко, когда из телекомпаний звонят напомнить о задолженности. И вовсе не потому, что «чисто по-галицки» думаю: «Слава Богу, что Бог милостив, ведь если бы не дай Боже, то Боже упаси!»
5
Лесь Подервьянский, «Король Литр».
А потому, что хочу казаться лучше, чем есть на самом деле. Ведь приятно делать вид, будто работаешь не за деньги, а для собственного удовольствия. И неприятно осознавать финансовую или психологическую зависимость от работы. Приятно убеждать себя: я остаюсь в газете не потому, что некуда идти, а для пользы общего дела, для «высшей» цели, хоть и не до конца понятно, почему и отчего она высшая, а как только мне все это надоест, от альтернативных предложений зарябит в глазах. Неприятно опасаться, что альтернативных предложений будет не так уж и густо, и совсем неприятно бояться, что их не будет совсем. Приятно многозначительно молчать о своих проблемах и преодолевать их, гордо подняв голову. Неприятно униженно оправдываться за то, на что и так не можешь повлиять.
Ведь от того, что именно и как именно я скажу пану Незабудко, количество денег на счету редакции вряд ли увеличится. И мы с ним хорошо все понимаем, поэтому продолжаем играть свои роли: он каждый раз вызывает меня, чтобы «вздуть», хотя отлично знает, что эти упреки, как правило, незаслуженные, а я каждый раз не цитирую ему ни Эминема, ни Позаяка, ни Подервьянского, как порекомендовали бы мне авторы моих любимых психологических пособий. С тем же успехом мы с паном Незабудко могли бы просто обменяться цитатами: «Х…ня такая зовется демократией» [6] — «Свобода, бля, свобода, бля, свобода!» [7] И отослать этот диалог Инвестору как очередной символ того, что все и дальше продолжает быть таким, каким быть не должно.
6
Там же.
7
Там же. Эта строка восходит к блатной песне «Раз в Ростове-на-Дону…», существующей во многих вариациях, по мотивам которой (и разгневанной статьи о Коктебеле А. Первенцева в «Литературной газете») В. Е. Бахнов написал знаменитую «Песенку о Коктебле» (1963) — где звучат те же слова. — Прим. перев.
Пан Незабудко тоже хочет казаться себе лучше, чем есть на самом деле, поэтому продолжает работать в этом проекте, хотя и говорят, что у него пруд пруди других предложений во Львове, Киеве и за границей. Возможно, он делает это «для пользы общего дела». А может, ему тоже нравится чувствовать себя единственным в этом городе главным редактором единственной ежедневной газеты. Во Львове, не говоря уже о Киеве, он был бы одним из главных редакторов, хотя, несомненно, одним из лучших.
Наверное, чувство незаменимости и собственного героизма гораздо важнее денег, комфортных условий труда, еще чего-то, что никому из нас не может дать «КРИС-2». Эта игра на амбициях увлекательна, но опасна. Если единственный ребенок в семье, которому постоянно повторяли, что он самый лучший, самый умный, самый красивый и вообще самый-самый, окажется вдруг в большом мире, где никто не будет обращать на него столько внимания и восторгаться каждым его словом, он скорее всего растеряется и почувствует себя несчастным. Возможно, наш редакционный коллектив и еще «надцать» человек, которые формируют «тигиринский феномен», ощущают слишком уж приятный психологический комфорт в своем тесном мирке. Ведь мы — не такие, как все мещане, не посредственности, не зациклены на быте и собственных комплексах. Мы привыкли эпатировать окружение,
— I still don’t give a fuck, y’all can kiss my ass, — в который раз повторил бы нам Эминем, но ему нас все равно не понять.
Я не могу утверждать, что сама понимаю все до конца. Даже в том, что касается меня самой, не говоря о более широких обобщениях. И пока я этого не пойму, у меня нет шансов написать свою кандидатскую. Разве что сменить тему, — что тоже означает поражение.
Противоречивость всех этих чувств почему-то заставляет меня вспомнить интервью одного тигиринского прозаика, которое он брал сам у себя и печатал в «КРИСе-2». Там тоже было про амбиции и тоже очень непонятно: «Моя амбициозность не поглощает меня на столько уж процентов. Здесь даже пол мало что определяет, несмотря на все особенности психики, я все же склоняюсь к моторике. Хотя все это вообще-то уже не имеет значения. Ничто не имеет значения в этом продажном мире, ничто! Только искусство вечно. Только искусство — вечно! Вспомните мои слова, когда все вокруг ссучатся и забудут, как это было. Вспомните меня и помяните! Только искусство вечно! Хотя и оно, зараза, последнее время что-то не продается».
Как достичь самоокупаемости, или Степан Волк
Говорят, он стал тринадцатым коммерческим директором, пытавшимся превратить нашу газету в прибыльный бизнес. Возможно, именно так это и было, точно сказать никто не мог, поскольку двенадцать его предшественников слились в синкретический образ, имевший две основные характеристики: «уже новый директор» и «все еще старый директор». Первая из них означала, что очередной директор уже уволился, и на его место пришел следующий, а вторая — что какой-то из них задержался больше, чем на несколько недель, и стал «все еще старым».
Я смутно припоминаю лицо одного из них, который когда-то, кажется, был военным, по крайней мере, он так выглядел, когда приходил на работу в армейских кирзовых сапогах, шинели и шапке-ушанке, ходил по редакции, чеканя шаг, говорил кратко и только фразами в повелительном наклонении: «Поставить сюда эту хвотографию!», «Снять отсюдова этот текст», «На пятиминутку всем постр-роиться. Раз-два!» Именно ему принадлежит первая идея коренной реорганизации работы «КРИСа-2». Он разделил сотрудников на два «подразделения», которые условно называл «первое» и «второе». В первое входили пан Незабудко, пан Фиалко и пан Маргаритко. Во второе — мы с Олежкой Травянистым и пан Айвазовски. Командовать обоими подразделениями была назначена Снежана Терпужко, статьи которой больше всего нравились свежеиспеченному директору. Снежана благодарно отнеслась к новому руководству, которое наконец-то по достоинству оценило ее способности. Правда, покомандовать Снежане так и не удалось, потому что она проболела все две недели, которые новый директор проработал на своей должности. А как только выздоровела, на его место пришел другой, и реорганизацию отменили. Этот директор в целом не имел особых претензий к газете, жаловался только на то, что статьи, по его мнению, слишком длинные, он успевает забыть начало, пока дочитает до конца. Директор же «военный» почему-то ужасно не любил фотографий зарубежных киноактеров в телепрограмме. Он внимательно следил за оттиском каждой страницы корректуры, и лишь только видел незнакомое лицо, тотчас в бешенстве прибегал ко мне и хорошо поставленным командирским голосом орал: «Ликвидировать эти французские морды! Мать вашу! За шо я деньги типографии плачу? Не за этих же пидаров! А-атставить!» Бесполезно было ему объяснять, что Том Круз, как и Ингеборга Дапкунайте — отнюдь не французские и тем более не морды, и совсем уж не пидары, приходилось менять снимок, причем на узнаваемый для босса. Обычно это заканчивалось тем, что все фильмы в телепрограмме иллюстрировали фото Богдана Ступки и Аллы Кудлай, от «У домашнего очага» до «Терминатора-3», с «Москва слезам не верит» включительно.
Этот коммерческий директор запомнился мне также своими попытками «выражаться культурно», поскольку, с его точки зрения, должность этого требовала. За консультациями по этому поводу он обратился к пану Незабудко. Тот посоветовал ему вместо самых частотных в лексиконе директора терминов употреблять слова «манюрка» и «цюцюрка», аргументируя тем, что так говорит сам Роман Виктюк. Пана Незабудко наш директор уважал и совета послушался. Правда, постоянно путал значения обоих слов и опасался, что смысл выраженного «культурно» окажется не вполне понятным собеседнику. Поэтому чаще всего у него выходило что-то подобное «Та манюрка вся эта ваша х…ня. А може, цюцюрка, мать её».