Агава
Шрифт:
Примерно через час раздается телефонный звонок. Одни из коллег снимает трубку и, прикрыв ее рукой, обращается к Паоло:
— Это тебя. Какая-то Франка.
Паоло почти бессознательно мотает головой:
— Меня нет, я еще не приехал, говори что хочешь.
— К сожалению, его сегодня никто не видел. Нет, когда вернется, не знаю. Если вам вадо что-нибудь ему передать, я соединю вас с секретарем редакции. — И, положив трубку, замечает: — Ничего не сказала.
Паоло поднимается.
— Пожалуй, я действительно возьму несколько дней в счет
— У тебя неприятности?
Наверное, у него все написано на лице. Паоло не отвечает и делает неопределенный жест, который можно истолковать как угодно.
Собственная квартира кажется ему теперь тесной, неустроенной. Случайная мебель, сваленные на полу книги, громоздкая кровать посреди спальни, одежда на прибитых к стене старых вешалках — раньше вое это давало ему ощущение свободы. Сбросив туфли, он падает на постель И сразу же проваливается в глубокий сон.
Просыпается он от яркого света: забыл опустить жалюзи, и солнце заливает кровать. Одежда на нем пропиталась холодным липким потом. Проспал он достаточно, но отдохнувшим себя не чувствует. Не взбадривает даже душ.
Паоло надевает халат. Этот ужасный шелковый халат, на спине которого вышит огромный дракон, ему привез из Японии коллега. Паоло надевает его, лишь когда остается один. Он готовит себе завтрак и тщательно накрывает стол. Завтрак для него — ритуал. Хлеб с маслом и медом, кофе, омлет из двух яиц. Эту маленькую роскошь он позволяет себе с той поры, как стал жить один. Дома, у родителей, к завтраку подавался только кофе с молоком: много молока, мало кофе. Кофе вредит здоровью, утверждала мама. Завтракает он не спеша.
Потом выходит за газетами, выпивает еще чашечку кофе в баре на первом этаже своего дома, по пути перекидывается парой фраз с сапожником, багетчиком, переплетчиком. По ночам здесь работает еще и кондитер. Паоло живет в старом римском квартале, где жители знают друг друга и здороваются при встрече, где пахнет стариной и чем-то знакомым, родным, где в траттории можно положиться на совет хозяина и не заглядывать в меню. Кто знает, долго ли еще так будет. Безродные толстосумы скупают и перестраивают старые дома; из окон с латунными переплетами видно, как приходят в упадок старые улочки.
Все разрушается.
Лишь возвратившись домой он заглядывает в газеты. Садится в любимое кресло — огромное, кожаное, с подставочкой для ног. Два воскресенья Паоло приглядывался к нему на рынке подержанных вещей у Порта Портезе, а когда принял окончательное решение, вскочил в пять утра, опасаясь, что кто-нибудь уведет у него кресло из-под носа. В дверь оно не пролезало, пришлось втаскивать через окно.
Генуэзскому покушению газеты отводят еще довольно много места. А Дондеро, оказывается, фигура: его отец — большая шишка в каком-то министерстве. Только сейчас Паоло узнает, что Дондеро — генуэзец и не женат. Хоть какое-то утешение. Все это время он тщетно пытался отогнать от себя мысли о жене и детях погибшего Антонио.
Паоло обеспокоен реакцией некоторых консервативных газет. Оказывается,
Паоло не ожидал, что эту историю используют таким образом, но теперь понимает — удивляться нечему. Он снимает трубку, чтобы позвонить Маринетти, но тут же опускает ее на рычаг. Может, это паранойя, но в нынешнем положении он не имеет права на легкомысленные поступки. Тем двоим, которых он видел в генуэзской гостинице, его имя известно, а поскольку сомневаться в их умении работать не приходится, вполне возможно, что за ним уже следят, а телефон прослушивается.
Лучше позвонить Марии. Оказывается, она уже вернулась.
— Два дня звоню и все никак тебя не застану. А в редакции мне не пожелали сказать, где ты, — упрекает она его. Но не сердито.
— Давай встретимся, — говорит Паоло, испытывая неодолимое желание немедленно увидеть Марию. — Завалимся куда-нибудь на всю ночь.
— А как же дети?
— Оставь их у свекрови.
— Ах ты, эгоист, — смеется Мария.
— Полакомимся рыбкой. Поедем во Фьюмичино. — Паоло чувствует потребность в широком жесте.
Хозяйка ресторана на молу знает Паоло. И Марию тоже; наверное, думает, что это его жена. Она без конца говорит о своих детях, о новых школьных программах. Марии тоже хочется поговорить о своих ребятах, но она боится поставить Паоло в неловкое положение.
Мария смотрит, как он расправляется с лежащей на тарелке рыбой, препарируя ее, словно хирург, точными, расчетливыми движениями. Я боюсь его, думает она. Никогда раньше она не признавалась себе в этом, но именно такое чувство внушает ей сейчас Паоло. И его профессия, благодаря которой он знает уйму всяких вещей, знаком со множеством людей; и его столь непрочное настоящее и такое же неопределенное будущее; и то, что ест он не тогда, когда ест она, спит не тогда, когда спит она, потому что его жизнь никак не согласуется с порядком вещей, к которому привыкла Мария. Ее огорчает, что из-за всего этого ей приходится сдерживать свои чувства.
Потом они долго гуляют по пристани, и она время от времени берет его руку в свою. Паоло показывает ей лодки — широкие, пузатые, с высокими бортами, и другие — с глубокой осадкой, в очертаниях которых есть что-то старинное; рассказывает ей о бимсах, вантах, булинях. Мария слушает. Для нее слово «море» всегда ассоциировалось только с йодом — врач находит его полезным для детей.
Хоть она многого не понимает, ей все равно интересно, потому что, рассказывая о лодках, Паоло становится ласковее, и она может держать его за руку.