Агенство БАМС
Шрифт:
Он говорил такими загадками, что Настасье Павловне стало совсем не по себе. Отняв у него руку, что вызвало у мужчины очередную понимающую усмешку, Оболенская холодно ответила, приняв неприступно царственный вид:
— Не понимаю вас, сударь. Извольте изъясняться точнее.
— Ну что же, коли вы этого желаете… — Он наклонился к ней ближе, так, что прядь волос с его лба коснулась Настасьи Павловны, заставив ее отпрянуть, и продолжил все тем же вкрадчивым голосом:
— Мне довелось намедни побывать в кабаре, ma cherie,
— Вы, должно быть, обознались. Не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите. — Ей пришлось приложить немало труда, чтобы голос звучал спокойно. Этот мужчина пугал ее. И тем, как смотрел на нее, и тем, что говорил.
— Уверяю, увидев вас хотя бы раз, невозможно спутать ни с кем ни ваших глаз, Настасья Павловна, ни ваших губ… — его взгляд недвусмысленно скользнул по ее устам.
— Да как вы смеете! — воскликнула Оболенская, задохнувшись от возмущения. — И кто вы вообще такой, позвольте узнать?
— Простите, я не представился, — мужчина продолжал улыбаться, ничуть не смущенный ее отповедью. — Граф Ковалевский, к вашим услугам, сударыня.
— Приятно познакомиться, граф, — кивнула Настасья Павловна, отступая на шаг. — А теперь, извините…
— А теперь вы со мной потанцуете, — перебил Ковалевский, крепко ухватив Настасью Павловну за запястье. — И не говорите, что все танцы уже заняты. Я вижу, что ваша карточка несправедливо пуста, — с этими словами он увлек ее в круг танцующих.
Оболенская не стала сопротивляться, боясь, что привлечет к себе излишнее внимание и попадется на глаза Петру Ивановичу, ежели тот все еще находился на балу.
Играл вальс. Настасья Павловна, чрезмерно озабоченная тем, чтобы ее невозможно было разглядеть из зала, почти уткнулась лицом в сорочку Ковалевского, породив у того понимающий смешок.
— Как приятно, что я вам тоже понравился, Настасья Павловна, — шепнул граф ей на ухо, снова посылая по телу волны дрожи, причины которой Оболенская затруднялась истолковать.
— Разве могло быть иначе? — улыбнулась она в ответ, рассудив, что лучше прибегнуть к невинному флирту, нежели открытой враждебности. — Уверена, вы разбили немало сердец, граф.
— И вы боитесь, что с вашим станется то же самое? — спросил он, продолжая улыбаться.
Это было уже чересчур.
— Нисколько, сударь. Предпочитаю разбивать сердца сама! — ответила Настасья Павловна, ослепительно улыбнувшись.
— Что ж, вынужден признаться, что ваша стрела уже попала в цель, — вздохнул граф и вдруг потянул ее к двери в сад. — Выйдемте, Настасья Павловна.
Оболенской совершенно не хотелось идти с этим мужчиной в сад, рискуя остаться с ним наедине, но зато это избавляло ее от необходимости утыкаться ему в манишку, порождая меж ними вопиюще неприличную близость.
Спустившись
— А вы ведь вдова, Настасья Павловна? — спросил граф, облизывая уголок губ.
— И что с того, сударь? — ответила Оболенская, снова подпуская в голос холод и стараясь вырваться из цепких объятий.
— А то, моя дорогая, что я хочу вас с того момента, как увидел на сцене «Ночной розы». И вижу, что и вы ко мне неравнодушны… — пробормотав последние слова едва разборчиво, граф завел руки Оболенской за спину, крепко сцепив своими пальцами ее запястья, и жадно приник устами к нежной шее. Настасья Павловна дернулась, пытаясь высвободиться, но вместо этого оказалась прижата к мужскому телу еще крепче.
— Отпустите меня! — прошипела она, пытаясь уклониться от горячих губ графа.
— Полноте, Настасья Павловна! — ответил он, вскидывая голову. — Чего вы хотите? Набить себе цену?
— Я хочу уважения к себе, сударь! — отчеканила Настасья Павловна, ухитрившись наступить графу на ногу, да так удачно, что тот, поморщившись от боли, выпустил ее из своих объятий. Воспользовавшись этим, Оболенская быстрым шагом направилась к дому, надеясь, что теперь-то наглец от нее отстанет. Но довольно скоро обнаружила, что он идет позади.
— Подождите, Настасья Павловна! — окликнул ее граф, но она не остановилась. Быстро взбежав по ступенькам на веранду, Оболенская кинулась в зал, чтобы оттуда прошмыгнуть в свои покои. На сегодня с нее довольно. А утром она объяснит дядюшке, что у нее разболелась голова и извинится за свое исчезновение.
Но планам ее не суждено было сбыться. Прямо на пороге веранды Настасья Павловна столкнулась с неожиданным препятствием в виде крепкой груди Петра Ивановича Шульца.
Стоило признаться самому себе, что мысли об Оболенской были подобны лавине, и как ни старался избавиться от них Шульц, у него ровным счетом ничего не получалось. Тепло соблазнительных уст, что чувствовали его губы тогда, на сцене, сладость дыхания, весь образ Настасьи Павловны то и дело вставал в воображении Петра Ивановича. Меж тем, вставать должно было совершенно иное — а именно необходимость составить логический, холодный и выверенный план по поимке преступника.
Оставив Оболенскую возле ворот, Петр Иванович развернулся на месте по-военному и размашистым шагом направился далее по улице. Желание вернуться к дому Настасьи и сделать то, что далее могло иметь последствия и для него, и для Оболенской, было нестерпимым. Как же быстро все изменилось в его жизни! И как глупо было теперь помышлять о том, что он сможет справиться со своими чувствами, коих становилось все более с каждой встречей!