Агент абвера.
Шрифт:
— Ой, не мучь!
Тихонов пошарил в карманах, нашел рубль, пригоршню мелочи.
— Давай, Савельев, шапку в охапку и — чеши в гастроном на улицу Горького. Там до одиннадцати. Колбаски любительской возьми и булок. За полчаса обернешься. А я пока чай смастерю и подготовлю фронт работ.
Савельеву не очень-то хотелось выходить сейчас на мороз, но перспектива просидеть голодным всю ночь тоже не слишком грела…
Тихонов допил чай, стряхнул крошки и колбасные шкурки в пустой пакет, ловко бросил его через всю комнату прямо в корзину.
— Ну,
— Конечно, не хлебом, — буркнул Савельев, — за работу в твоей бригаде молоко надо получать — вредное производство.
— Садись, старик, рядом, и, как говорят в Одессе, слушай сюда. Здесь список телефонов. Я разделил его поровну. Бери аппарат и начинай…
Заканчивался пятый день поиска.
Суббота
Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова — огромная и звенящая, как туго надутый аэростат.
Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета.
Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо:
— Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого…
Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел, улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал:
— Сон хороший снился…
На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза.
Приглаживая руками красную шевелюру, спросил:
— Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще!
— Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное.
— Он же белый, по-моему? — недоверчиво протянул Савельев.
— Цвет и выражение глаз одинаковые.
— У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное, — ехидно заметил Савельев. — Слушай, Стас, а сколько я проспал?
— Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда…
Панкова сказала:
— Учтите, что в двенадцать у меня репетиция.
— Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать.
“Красивая женщина, — подумал Стас. — Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится”.
— Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких?
— Ах, так трудно говорить с посторонними об
— Ничего страшного, Зинаида Федоровна, — успокоил Стас. — В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю.
— С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать…
— Вы имеете в виду Елену Николаевну?
— Да, конечно. Мы все ее так называем…
Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами:
— Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется…
Высокая, еще стройная, в изящном костюме джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. “Ишь затянулась… — неприязненно посмотрел на нее Тихонов. — Был бы я режиссером — сразу на третью категорию обратно бы перевел…”
— Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены?
— М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? — кокетливо сказала она. — Как говорят французы: “Шерше ля фам” [3] .
— Я только интересный, но неженатый, — сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то.
— Ну, тогда у вас еще все впереди, — заверила Панкова.
— А вы не знаете, где надо искать эту женщину? — спросил Стас.
3
“Ищите женщину” (франц.).
— Право, затрудняюсь вам сказать. Это ведь только мои догадки.
— И Букова тоже не знает?
— Скорее всего — нет. Она бы мне сказала.
— Прекрасно. У меня будет к вам просьба: напишите мне обо всем этом. Можно покороче. Раз в шесть.
Звонок. Стас рванул трубку.
— Тихонов. Да, да, слушаю, Савельев. Куда?! На работу? Совместительство? Давай туда. Жду. Удачи, старик.
Панкова за соседним столиком быстро писала объяснение. Тихонов подошел к окну. По заснеженной Петровке сновали троллейбусы, женщина несла перед собой, как щит, новый латунный таз, лениво протащила свой возок мороженщица. Тихонов негромко барабанил пальцами по стеклу, напевая под нос:
А на нейтральной полосе цветы
Необычайной красоты…
Прошло утреннее оцепенение, его уже сотрясал азарт охотника, идущего по верному следу. Все, сеть заброшена…
— Все, я написала.
Стас подошел к столу, взял у Панковой объяснение, прочитал. Довольно улыбнулся, положил листок в стол.
— Вот видите, наша беседа заняла меньше часа. Давайте я вам отмечу пропуск на выход.
— Прекрасно, я как раз успеваю в театр.
Тихонов поставил на пропуске свою корявую, немного детскую, подпись и потянулся к тумбочке за штампом. Достал, подышал на него. Панкова встала. Стас еще раз дыхнул на штамп и отложил его в сторону.