Агент
Шрифт:
Кирилл не обиделся — заносчивость и отчуждённость составляли доминанту характера Тухачевского, человека явно не компанейского.
В третьем купе было голо и пусто, за стенкой напевала Маруся Игнатьева, жена командарма, очаровательная домохозяюшка. За пыльным окном открывались пути, заставленные теплушками. На рельсах сидели в рядок бойцы 1-й армии, смоля цигарки и гогоча. Конники перекидывали в вагоны тюки сена и заводили по сходням фыркавших лошадей.
1-я Революционная армия только-только создавалась, это был настоящий интернационал — в полках тасовались пленные венгры, питерские коммунисты и рабочие-большевики
И всё это разнузданное сборище, привыкшее митинговать и лузгать семечки, командарму Тухачевскому нужно было взнуздать и «перековать».
Ровно в 14.00 эшелоны 1-й армии отправились в Симбирск, под руку главнокомандующего Восточным фронтом Муравьёва.
Всю дорогу до Симбирска Кирилл как-то странно ощущал себя. Он словно наблюдал за самим собою вчуже, как бы со стороны, с болезненным любопытством ожидая неминуемого провала.
…Вот в дверях купе возник массивный, с крупной головой Куйбышев. Неприятно улыбнувшись, он велел провести с бойцами политбеседу на тему: «Почему выборность командиров плохо влияет на борьбу с белобандитскими бандами?»
Вот появился и сам командир Симбирской дивизии — бесшабашный кавказец Гай, [59] не снимавший бурки и папахи круглый год. Путая армянский с русским, начдив поздравил «товарища Юрковского» с назначением.
Вот забежал худой длинноволосый молодой человек в гражданском костюме — председатель революционного трибунала Лившиц.
— Я зашёл до вас не для поговорить, — решительно заявил он и растолковал, как в 1-й армии дают бой мародёрству, бесчинствам и пьянству.
59
Гайк Димитриевич Бжишкян.
— Расстреливать гадов! — искренне высказался Авинов, и Лившиц с чувством пожал ему руку.
И тут наваждение прошло — Кирилл понял, что он всего-навсего боится. И как-то сразу успокоился.
А потом показался Симбирск, террасами исполосовавший склон пологой горы, и стало не до страхов — пришла пора «комиссарить».
Пензенская дивизия с Инзенской разместились у Волги, а бойцов «товарища Гая» определили на Старый венец — плоскую вершину Симбирской горы, где раскатана была Соборная площадь. Впрочем, Троицкий и Николаевский соборы занимали лишь её серединку — здесь и Публичный сад для гуляний разбит был, и бульвар, и огромный цветник…
…Когда «комиссар Юрковский» выбрался на площадь, по цветам бродили рассёдланные лошади, насыщаясь и обмахиваясь хвостами. Поперёк аллей Николаевского сквера были протянуты верёвки, на которых сохли портянки, а в тени громадного здания Кадетского корпуса шло распитие шустовского коньяка, реквизированного матросами из отряда Прохорова. Гоготавшие балтийцы лузгали семечки и пели «Цумбу» под гармонику.
Вся Московская улица была забита подводами, под деревьями сидели и лежали бойцы, меж возами шмыгали мальчишки, толклись у походных кухонь и орудий. Здесь же бабы меняли молоко и зелень на нитки, на отрезы добротного синего сукна, а сутулый мужик в серых брюках и розовой сорочке читал по складам газету сгрудившимся вокруг красногвардейцам.
Авинов
В тени собора, на подводе сидел доктор Николаев, заведующий медсанчастью. На груди у него блестел врачебный значок, левую руку едва охватывала повязка Красного Креста, на поясе с инкрустацией висели финский нож пуукко в ножнах и кобура с браунингом. Высоколобый, с пушистыми бакенбардами и малюсенькими глазками над приплюснутым носом, Николаев смахивал на откормленного бульдога. Расчёсывая могучей пятернёй окладистую бороду, он прогудел:
— Здравия желаю, товарищ комиссар!
— Здравствуйте, доктор, — ответил Авинов.
Скучавшие бойцы оживились, стали подтягиваться.
— Ишшо одного назначили! — послышался чей-то глумливый голос.
— Командира, што ль? — лениво отозвался кто-то невидимый.
— Не-е! Комиссара!
— Едрить, семь-восемь…
— Развелось их, как вшей…
— Вошебойку бы им!
— Га-га-га!
Сощурившись, Кирилл оглядел тех, в кого ранее целился. После того как Троцкий объявил мобилизацию, Красная армия стала меняться — в её ряды понемногу становились простые деревенские парни, у которых пока Карл Маркс и Ленин не затмили Христа. И совесть они имели, и стыд. Однако сей здоровый элемент был наносным, а вот ядро составляли всё те же красные банды, ошалевшие от революционной вольницы, извратившие в себе всё человеческое, отряхнувшие прах старого мира и пустившиеся в кровавый разгул.
— Здорово, бойцы! — громко сказал Авинов. — Звать меня Виктором Павловичем Юрковским. Предреввоенсовета назначил меня комиссаром в вашу дивизию…
Из строя вышел кряжистый комбат, бывший командир Самарского отряда.
— Эт-та… — промолвил он. — Фамилиё моё — Устинов. Эт-та… А нас чего не спросили? Солдат лучше знает, какой ему комиссар нужон. Уж если выберет кого — не ошибётся! Выбранный, он про своих людей думать будет, потому как мнением людей дорожит. Мы для того и делали революцию, чтобы везде новые порядки были, и в армии тоже. За начальником нужно снизу приглядывать, вот тогда всегда будет порядок!
— Бардак будет, а не порядок! — резко сказал Кирилл, чувствуя, как колотится сердце от злого азарта. — Вас потому и гоняли беляки, что вы порядку не знали, митинговали, вместо того чтоб воевать! Решали голосованием не идти в атаку, а драпать — и дружно тикали! Да-с!
Красноармейцы заорали, заворчали, надвинулись угрожающе.
— Ша! — гаркнул комбат, жестом замиряя товарищей, и обернулся к Авинову, набычился: — Эт-та чего ж? К старым порядкам вертаться? Какие при царе были? А как же новый, революционный порядок — побоку его?!