Агентство потерянных душ
Шрифт:
Майрус Квинт точно понимал, как видела Маша, что он спасает мир от преступников. Все поселенцы, что приходят на Землю, являются потенциальными преступниками — любой человек, что не находится под жёстким контролем, может сотворить всё, что угодно: взрывать города, лишать женщин чести, травить животных, уничтожать лесные массивы целых стран... Смещать с поста и истязать Директора БИМПа. Поселенцы должны быть под контролем.
Квинт не зачислял в исключения даже себя — он точно знал, что он с огромным удовольствием будет перерезать глотки всем, кто захочет выйти на так называемую свободу. И будет
Вот тогда в мире будет мир и настоящая свобода, тогда Майрус Квинт будет считать, что его работа выполнена.
Маша ужаснулась логике того, что прочитала в голове Директора. Это было логично, но во всей его уверенности был какой-то подвох, который Маша могла прочувствовать, но никак не могла объяснить. У неё было совсем иное мироощущение.
—Я не отсюда, — наконец, ответила она ему, — но я вижу, мне Вас не переубедить.
—Переубедить меня? — засмеялся Квинт добрым, отеческим смехом, — Ты же преступник, существо. Моя работа и призвание заключаются в том, чтобы ловить преступников. Кроме того, ты в невыигрышном положении, тебе нечего мне предложить. Я не отпущу тебя, даже если ты решишь оставить мне эти жалкие ошмётки спиритиоников и других подобных им.
—Земля — это не планета-тюрьма, поселенцы имеют право прибывать и убывать как из носителей, так и с планеты. Вы совершаете преступление, Директор, даже просто задерживая их здесь. Не говоря уж о том, что вы подвергаете существа насилию с помощью электрического тока!
—Ой, девочка, мальчик, или кто бы ты там ни был! — презрительно отбил подачу Директор, — не нужно здесь этого слюнявого гуманизма. Во-первых, законы, что забирают у планеты статус лаборатории, давно уже лоббируются в сенате Конфедерации и не в этом году, так в следующем будут приняты. И как ты думаешь, существо, какой новый статус получит эта планета?
Маша молчала.
—Боюсь, что статус мусорной свалки или что-то около того. Потому как, после множества экспериментов, после которых на ней остались одни отбросы общества, на большее она не способна.
И это во-первых. А во-вторых, для становления общества, где царит мир, покой и порядок, нет ничего лучше хорошей электрической порки. Потому как целые эры опыта говорят нам о том, что без жёсткого ошейника неподконтрольные массы черни срываются, разносят в клочья бывших хозяев, своих же собратьев, всю накопленную культуру, а затем всей сворой ухают в пропасть забвения.
И я из тех хозяев, которые не допустят этого. Так что оставьте свой неуместный пацифизм для детишек во дворе.
Маше нечего было отвечать. Она и Директор были разными людьми, и спорить с ним означало просто всё дальше и дальше влипать в идеи человеконенавистничества. Влипать до тех пор, пока не примешь точку зрения, которую раньше на дух не переносил.
Стоило подумать скорее о том, как отсюда выбраться. И думала Маша минут пять.
Несмотря на то, что идея буддистской нирваны, когда разумы при восхождении по эволюционной лестнице сливаются в одно нечто, на Земле очень популярна, живые существа упорно хотят оставаться индивидуумами.
Поэтому, если человек находится в прекрасном состоянии и телом и душой, он становится личностью, он как огня страшится мысли, что в один прекрасный день станет частью общей массы. Однако люди, которым очень, очень плохо, страшатся этого всё меньше.
То, что пришло в голову Маше, было плохим вариантом. Но, к сожалению, чтобы вылезти из капкана, волку иногда приходится отгрызать себе лапу. Маша приголубила своих подопечных, собрала их в одну кучку (всё это очень умозрительно, поскольку трудно описывать действия над живым существом, которое не состоит из частиц энергии и от природы не имеет ни формы, ни даже местоположения) и попыталась сложить их в одну стопочку.
Они уже почти не сопротивлялись. Маша вдавила жалкие остатки людей друг в друга, замесила их будто тесто, выжала из них последние доли процента разумности... Она не боялась убить их совсем: жизнь и личность бессмертны, они умирают лишь подобно параболе, которая вечно стремится к нулю по своей оси, но при этом никогда не сможет к нему приблизиться.
—Я нашла выход, — сказала Маша Квинту, — и ухожу. Счастливо оставаться.
—Очень смешно, — отозвался тот, развалившись в кресле, — жажду демонстрации.
Маша скатала тесто из личностей в комок, снова его расплющила, порвала на неравные части и снова слепилв вместе. Она чувствовала: ещё немного, ещё вот-вот...
И вдруг этот момент наступил. Вибрации бывших спиритиоников становились всё более слабыми, неразличимыми, и вдруг произошла какая-то словно химическая реакция, и вибрации пропали. Осталась одна вибрация, новая, доселе не чувствовавшаяся Машей. Это была вибрация одного общего куска жизни.
Маша притаилась и стала ждать.
Через пять минут Майрус Квинт краем глаза глянул на монитор своего психолокатора, и его рука дёрнулась, желая постучать по экранчику пальцем. Его пленников на экране не было.
Если бы Квинт настроил свой локатор иначе, он бы увидел неопознанную вибрацию, вдруг ниоткуда взявшуюся в его кабинете. Но в БИМПе не интересовались неопознанными вибрациями жизни: ими фонила вся вселенная, и проку от них было никакого. Никакой поселенец не мог фонить так: жизнь столь низкого порядка не способна управлять бионосителями.
—Не думай, что обмануло меня, существо, — в мысленном послании директора БИМПа прорезались стальные нотки, — здесь такие фокусы не пройдут. Ты ещё здесь, и я не отключу поле.
Маша настроилась ждать.
Через два дня директор сказал ей снова:
—Я знаю, что ты здесь. Предлагаю тебе уступку. Ты оставляешь мне это подобие жизни и сматываешь удочки. Куда-нибудь на другой конец Вселенной, чтобы я больше тебя не видел.
Маша не ответила, она хранила тщательное радиомолчание.
Прошли ещё четыре дня, в течение которых она наблюдала за бытовой и рабочей деятельностью Майруса Квинта (а в основном — за его ожиданием). И в один момент Майрус Квинт вдруг остановился посреди комнаты, постоял так несколько секунд, затем резко подскочил к столу, взревел что-то нечленораздельное, схватил несчастный домик в стеклянном шаре, кажущийся теперь таким осиротевшим, и хватил им о стену.