Агнец или Растительная овца

Летц Юна

– Уродство отщепенства…

– А, знаете, я начинаю понимать… Смотрите, как он скромно одет: серые вещи, какой-то рюкзачок… К тому же он читает… Господи, так это же эскапист!

– Только не он… Эскапист! Эскапист!

Люди стали толкаться, протискиваясь к выходу, мяли друг друга, стараясь выскочить первыми. Позор стал почти невыносим, и Идвик тоже двинулся, надеясь избежать, но вдруг почувствовал симпатию к этому отважному новичку, и так ему захотелось подойти. Он двинулся по стене, пересиливая свое окоченение, и глотное бормотание обретало силу, пока он шел, вливалось в его горло. Когда он был рядом, голос оказался готов, он выдавил его разрешите представиться – Идвик, и парень сказал, что он Бермин, а дальше они

сидели у стенки отверженных и говорили о разных социальностях.

– А как вы попали на позор?

– Не могу сказать, что это совершенно случайно… Я все же интересовался, совершал какие-то акции, публичные поступки, и как-то они разгадали, вывели меня на позор. Наверное, хотели посмотреть, как я буду реагировать, и теперь я должен был исходить в судорогах унижения – мне, конечно, выгодней притвориться, но вот беда, я совершенно не чувствую наказания…

Так он объяснил, и вскоре они обменялись историями: Идвик рассказал про бубнеж и работу в сфере коммуникативных услуг, а Бермин поведал о своих жизненных делах.

– Я чиню измельчители целей, работаю в сервисном центре, где все эти приборы… Ну знаете, такие измельчители, и люди засовывают туда цели, получают однородную взвесь, распыляют и имеют пространство взвешенных целей, на деле – маленьких желаний, которые только отвлекают…

– И вы там являетесь мастером?

– Да, у нас каждый мастер – это мастер, но антимастер тут подходит удачней. Когда появляется вызов, я просто прихожу туда и заменяю одну из частей на ту, что не дает размельчаться их целям и превращаться в желания. И цель уже не крошится, хотя выходит похожий порошок, и можно распылять… Такой у меня эскапизм.

– Альтернативная социальность?

– По-разному можно называть.

Они беседовали многие часы и, когда они вдоволь наговорились, Бермин кивнул дружелюбно и вернулся глазами в бумажный сюжет, а Идвик сидел рядом, впечатленный, и думал об огромной картине, когда люди выходят из рамок и тянут за собой мир, и мир расширяется. Мир, как заросшая жизнь, но они трогают его пальцем, и он становится газообразным, так что можно дышать им всем, так что можно проходить сквозь него и там, где стояли стены, теперь другие идеи. Люди, которые прокладывают пути. Идвик подумал так, и стихия позора сокрушила его тело, но теперь ему было стыдно не за свое бормотание, но за идеи, которые он в себя не пускал, за границы, которые он взращивал в себе. Ничего, ничего. Мы тоже скоро подтянемся. Он завернулся в это озарение, закрыл глаза и качался, читая по собственным мыслям, пока мурашки не вышли на кожу, и внутренняя дрожь, как оглушительная игра барабанов, по которым били бесстрашные голоса нового времени.

Спонтанные бабочки… Он подумал себя и – рисунок (пост, фотография). Но все было немного сложней. Это был такой человек… Он не вмещался в собственное представление о человеке и был огибаемым, в том смысле, что ему казалось, будто вокруг него что-то вращается, и он никак не мог уловить, и не знал, как к этому прислушиваться, приглядываться, или еще какое-то действие. Может быть, он чувствовал себя горизонтальным, и эта нестыковка крутилась ощущениями вокруг его тела, это отвлекало, и Кайл все время пытался отмахнуться от этой непонятности, но она никуда не девалась, и кто-то из друзей шутил, что у него выросла собственная орбита, и он уже не видел в этом абсурда, и даже другие начали замечать. Так, в автобусе он занимал больше места, чем остальные, и кто-то бурчал: «Подвиньте свое личное пространство, будьте добры», но Кайл никак не мог это подвинуть, потому что не знал, как можно это ужать, он старался скромнее дышать, забирал воздух маленькими рывками, как-то уменьшал себя, но эта орбита не отпадала, и куда бы он ни пошел, везде она проявляла себя.

Кто-то посоветовал ему обратиться к футурологу, и вскоре он попал к футурологу, у которого были золотые локти на

пиджаке, и он держал ими какую-то орбиту: как, и у вас есть какая-то орбита? – Конечно, у меня есть, я специалист по орбитам. – Я думал, вы по будущему… – Ну, я широкий специалист. И он смотрел так, долго, внимательно выщупывал руками, а потом так сел и написал что-то, сделал мгновенное заключение, сказал: да вы же просто из формы вывалились, размазываетесь, порог сломался. – И как мне теперь полечить?

Доктор выписал направление, и вскоре Кайл уже шел в поликлинику, где лечили пороги, и там ему таблеток каких-то надавали, а потом он еще немного физически занимался, разные упражнения для укрепления порога и чтобы человек не растекался, накачивал свои тени и получался торс их. На какое-то время ему помогло – в автобусах почти не отделялся от других, и надо было продолжать заниматься – специальное чтение, надо было заучивать: я человек, диаметр шестьдесят девять, высота сто восемьдесят, расстояние между плечами пятьдесят семь…

Он изо всех сил повторял, но это была иллюзия улучшения, пороги никак не укреплялись, и в какой-то момент он снова разочаровался и теперь не знал, куда ему пойти со своей средой, снова мотался по разным специалистам, но никто не мог помочь, и когда он готовился отчаяться, это же самое разумное при любой проблеме – хорошенько отчаяться, но и это не получилось. Тогда он выделил свое человечие, и попытался разобрать его, чтобы потом собрать опять, и он вышел из него и смотрел со стороны. Но только двинулся, чтобы вернуться, как оно стало рассыпаться, и он попытался войти, но дверь развалилась, и он не мог помыслить. И он сгребал этим все, что вокруг него оставалось. Как расслабленная вязкая жижа языка внутри, он скомкал стенки своего рта и выплюнул эту мерзоту – собственный язык.

Вещи были сцеплены своей формой, люди были сцеплены, а он размазывался, и даже имя его не могло удержать, как часто он останавливался и говорил Кайл-Кайл, и всякий перед ним застывающий видел это имя, но оболочка не нарастала и лишь на губах оставались слова, засохшие мелкими трещинками. Он шел, рассевая врожденное преимущество. В нем была неуловимая ассоциативность. Он собирал себя из кусков пространства. В пространстве были куски, которые привыкли воспринимать отдельными предметами. Он представил, как стоит среди них. Кто-то изобрел очертания и поверил в него, но у него так не получалось. Прошуршав пешком ног, Кайл остановился. Он рвал себя за страхи и воспоминания, порождал различные существования, и ломти на руках («а ты уверен, что это ломти?»). Гордец, вымахивающий руками концепцию или зажирающий пространство. Он снова и снова расправлял свою душу и шел наугад, оставляя позади подвалы, в которых он зарывал свой низменный ужас.

Люди могут быть больше себя самих. Он видел, как жизнь заходит в него, как она наталкивается и растекается по форме, но тело не удерживает до конца, и все прорывается, и жизнь стекает через эти расхлябанности. Так он становился слабым. И когда он оказывался среди людей, его тело-состояние перемешивалось с другими телами, и кто-то оборачивался, а другой вскрикивал даже, а третий был крайне удивлен, и Кайл начинал рассказывать, пытался объяснить.

– Я масса, но так было не всегда. Я развивался как обычный человек, и все было хорошо, но потом мое развитие не остановилось, я продолжил развиваться, и выяснилось, что у меня нет никакой формы, я начинался как человек, но разросся до массы, и это то, что со мной случилось. Я не могу увидеть других, похожих на меня, но уверен, что эти существа уже есть. Это люди без контуров. Размазаны по пространству, звери как кляксы, сгустки птиц, слепившихся в коркообразные стаи и не могущие разорваться друг с другом. Люди склеиваются, но получаются не воины, а толпа. Но если они склеиваются мыслями… Им нужно вырастить усилие, отделяющее внутреннее от внешнего. Но люди как слизняк. Они не могут приложить элементарного усилия, чтобы удержать свой характер – одну половину жизни ты видишь одного человека, а потом вдруг совсем другой, а дальше его может швырнуть в противоположную сторону…