Ахматова и Гумилев. С любимыми не расставайтесь
Шрифт:
Николай споткнулся и снова окунулся с головой в прохладную соленую воду. Полицейские выругались еще яростнее, но теперь они напрасно волновались – и Гумилев быстро встал на ноги, выбрался на мелководье и дошел наконец до берега. Вода стекала с его промокшего костюма маленькими водопадами, глаза снова защипало от морской соли. Он машинально полез в карман за носовым платком, собираясь вытереть лицо, обнаружил, что и карман, и платок в нем тоже насквозь мокрые, и опустил руки, окончательно сдаваясь на милость полицейских.
– Чертов бродяга! Чертов сумасшедший! – накинулся на него один из стражей порядка, заламывая ему руки. –
Ругаясь и проклиная свое так неудачно закончившееся дежурство, полицейские ухватили Николая за руки с двух сторон и потащили его по пляжу – обратно в обычную жизнь, к веселым и счастливым людям.
Идти по песку теперь было еще тяжелее, чем двигаться по пояс в воде. Ботинки и брюки мгновенно стали тяжелыми от прилипшего к ним песка, но Николай не мог остановиться, чтобы стряхнуть его. Полицейские, продолжая поносить и его, и всех прочих нарушителей порядка, когда-либо попадавшихся им, без особых церемоний тащили молодого человека прочь с пляжа. На их еще недавно чистых и аккуратно выглаженных форменных сюртуках расплывались мокрые соленые пятна.
– Зря вы боялись в воду лезть, все равно теперь намокли, – не удержавшись от злорадства, сказал им Гумилев.
Ответом ему был очередной громкий поток ругани, и один из полицейских пригрозил:
– Вот заставим тебя платить за испорченную форму – живо смеяться перестанешь!
– Не заставите, у меня денег нет! – сообщил Николай, с трудом подавляя желание показать язык. Это, посчитал он, было бы чересчур по-детски.
– Да уж догадываемся, что ты без гроша в кармане! – огрызнулся на него другой полицейский. – И откуда ты только взялся такой?! Выговор у тебя не нормандский!
– Я из Парижа, – буркнул в ответ Николай.
– Ну вот, мало нам своих умалишенных! Теперь еще столичные сюда ездить топиться повадились! – одновременно возмутились оба его конвоира и принялись еще яростнее толкать пленника к дороге. Гумилев не сопротивлялся. Ему даже хотелось побыстрее оказаться в полицейском участке. Там он смог бы высушить одежду и согреться, а может, ему дали бы и поесть. А потом поспать… Неожиданно молодой человек понял, что ужасно устал и готов уснуть прямо на ходу, плюхнуться на песок и проспать целые сутки прямо на пляже под открытым небом. Однако арестовавшие его стражи порядка продолжали ругаться и пихать Николая с обеих сторон. Впрочем, он на них был за это совсем не в обиде…
– А еще ведь придется его за казенный счет обратно в Париж отправлять! – ворчали полицейские всю дорогу до участка.
«В Париж… – думал про себя совершенно закоченевший в мокром костюме и измученный Николай. – Там могут быть письма от родителей… И от Анны… Она, наверное, мне туда написала! А я ведь мог так и не узнать об этом…»
Глава IX Россия, Санкт-Петербург, 1909 г.
У меня не живут цветы,
Красотой их на миг я обманут,
Постоят день-другой и завянут,
У меня не живут цветы.
Н. Гумилев
Зрительный зал Мариинского театра был забит до отказа. Как всегда бывало осенью, на спектакли приезжали даже те, кто не был особенно горячим театралом. Очень уж тоскливо было сидеть дома бесконечно длинными, то дождливыми, то снежными ноябрьскими вечерами. Первые пару недель после лета петербуржцы проводили,
Так было и в этот вечер. Желающих услышать положенную на музыку старинную легенду о докторе Фаусте набралось намного больше, чем мест в зале, в партере стояла сильная духота, но никто из приехавших в театр не жалел о том, что не остался дома. Даже те, кому приходилось слушать оперу стоя и без возможности увидеть, что происходит на сцене. Актеры «Мариинки», как всегда, были на высоте. Перед зрителями пел не известный солист, любимый всеми театралами Петербурга, а подписывал договор с дьяволом настоящий Фауст. И зрители, даже те, кто был равнодушен к театру и приехал на спектакль, спасаясь от скуки, в тот момент ни минуты не сомневались, что это именно он, Фауст, герой средневековой легенды и написанной почти сотню лет назад поэмы, герой старинной, но не забытой современными людьми истории…
Громкий удар, раздавшийся где-то наверху, в мгновение ока развеял эту мифическую атмосферу. Исполнитель партии Фауста впервые в жизни взял фальшивую ноту, кто-то из музыкантов в оркестровой яме сбился с ритма. Впрочем, зрители не обратили на это внимания – все с удивлением смотрели на потолок, на котором в полумраке поблескивала бронзой огромная люстра, и пытались понять, что же там случилось. Те, кто бывал в «Мариинке» не слишком часто, с недоумением переглядывались. Постоянные посетители театра выглядели менее удивленными – многие из них знали, что над сценой находится художественная мастерская, а кое-кто был даже знаком с ее хозяином, Александром Головиным. Хотя и для них было странно слышать доносящийся оттуда шум. И Головин, и бывавшие в его студии натурщики, и приглашенные туда гости никогда не забывали о том, что прямо под ними расположена сцена, на которой по вечерам идут спектакли. Да им и сложно было об этом забыть из-за звучащей внизу музыки!
Но на этот раз те, кто находился в мастерской, явно не обращали внимания ни на музыку, ни на пение солистов. После первого, напугавшего всех, звонкого удара послышался более глухой стук, потом топот чьих-то ног и голоса, выкрикивающие что-то резкое. Правда, спектаклю все это больше не мешало. Музыканты взяли себя в руки и продолжили играть, певец опять превратился в тоскующего по Маргарите Фауста. Опера продолжалась, а вскоре и шум наверху стих, спустя несколько минут зрители и вовсе о нем забыли, опять погрузившись в трагический сюжет оперы.
А над сценой, где разыгрывалась старинная трагедия, кипели современные, но точно такие же бурные страсти. Два участника драмы, стоя друга напротив друга, молча буравили друг друга глазами и тяжело дышали. Это были две полные противоположности – высокий широкоплечий Максимилиан Волошин и худой, низкорослый Николай Гумилев, теперь еще и сильно ссутулившийся, из-за чего выглядел совсем маленьким. Два таких разных поэта, по-разному выглядевшие и писавшие в совсем разных стилях, были похожи только в одном: они смотрели друг на друга одинаково яростными, ненавидящими взглядами.