Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Вознамерился было глотнуть из своей, но увидел, что я тоже поднимаю чашу. Остановился.
Черное вино плескалось, окрашивая багрянцем древесину. В вине были дальние отзвуки пожаров, войн и крови.
– До дна? – спросил я у невеселого бога веселья.
– А то как же. До последней капли.
– Так отлей три четверти. А то полжизни забудешь.
– А, – отмахнулся сын своего папы, –
– За нового бога, – отозвался я.
И мы осушили чаши – я быстро и не почувствовав вкуса, а Дионис – не торопясь, с улыбочкой… со смаком.
Потом я отступил за белые стволы кипарисов. Подождал, пока в воздухе поплывет аромат вина, а потом донесется бессмысленная, радостная песенка.
И шагнул, привычно продираясь сквозь мир, до дворца. Скучным голосом отдал приказ возникшему по правую руку Гелло: найти Диониса и выдворить из мира: подзадержался…
– Передай: мать отбирать не буду, – прибавил после раздумий, - Но пусть не возвращается. Иначе…
Что иначе – Гелло с удовольствием додумал сам. Я продолжил путь по залам и коридорам.
В груди стыло безразличие, плечи тяготила усталость. Руки назойливо пахли вином – и с ним земным солнечным миром, в котором водятся травы, лечащие от всего.
Виски ныли и успокоились только когда я прикрыл их бронзой хтония.
Если бы Владыки знали, как прекрасно быть невидимками – их бы никто никогда не видел. Но шлем есть только у меня.
И взгляды подданных, слуг, теней – скользят сквозь меня. Шепотки, сплетни («Как? Даже не покарал жену за такое-то? Да наверняка просто казнь выдумывает!») – это больше не про меня.
Был невидимка – нет невидимки.
Одним коротким прыжком – через Стикс, минуя ладью брюзги-Харона. Белая дорога под ногами усыпана еловыми шишками, Дионис недавно тут проходил…
Погостил – пора и наверх, дальше гулять.
Путь легко скользит под ногами. Прям. То есть, дорога кривая (это ж подземный мир, тут все извилистое!). А путь – прям.
Ананка, ты не думай, я не бегу. Мне просто… мне ненадолго… мне нужно.
Зевс тоже покидает Олимп, а Посейдон не все время сидит в своих глубинах.
Мне, опустошенному до дна, нужно сделать то, что я никогда бы не сделал просто так, без нужной причины, совершить почти что безумие – чтобы найти за ним хоть какое-то забвение, чтобы истина о том, что у Владык не бывает любви и друзей, стала простой и понятной.
Затылок обдал сочувственный и все еще хмельной вздох.
»Ступай, невидимка. Отдохни, невидимка…»
И я шагнул.
Вслед за Дионисом.
Наверх.
В теплый зимний закат.
[1] Прополос – Проводница, «Указательница пути», эпитет Гекаты
[2] Эвоэ – традиционный ликующий возглас празднетств Диониса. Вакх – прозвище Диониса.
Сказание 11. Об искусстве забывать
Смирясь, я всё ж не принимал
Забвенья холод неминучий
И вместе с пылью пепел жгучий
Любви
М. Волошин
Я слышу тебя отсюда, сын Зевса. С этого берега прошлого. Ты стоишь там, на берегу Леты, сжимаешь в горсти воду забвения, хохочешь и повторяешь: «Оно — от всего!»
Я верю тебе. В моей чаше еще осталась половина, я пью ее неспешно, как ты тогда: смакуя, по глотку, от ледяной воды ломит зубы и почему-то сушит горло, каждая капля – драгоценна, каждая проникает внутрь ядом и норовит оставить внутри памятную пустоту – и не оставляет.
Потому что здесь, на берегу прошлого я слышу другого сына Зевса. «Я не хочу забывать», – сказал он мне в день похорон его брата-близнеца (не героя, а так, просто хорошего брата). «Потому что это – я, – сказал он. – Каждый день – я. Каждая женщина, война, побежденная тварь… всё это – я!».
И ему я тоже верю.
Потому и не отдаю ее до конца.
Память, срываясь каплями с пальцев, уходит в черные воды – чтобы кануть в них навсегда.
Память прорастает в кожу и кровь, выжигает свои письмена изнутри – с яростным намерением остаться навеки. «Не отдашь!» – кричит память. «Не оторвешь! – вопит, надрываясь , каждой каплей. – Оставишь! Иначе ты станешь – не ты!»
Ты не знаешь, как это – быть не собой, Дионис, сын моего Владыки-брата. Я узнал это слишком хорошо.
И пока острие клинка не вывело последний узор – я не смогу решить, что там делать с этой чашей: до дна? или все-таки…?
Я уже знаю, что на дне чаши лежит два простых жребия.
Я отчаянно хочу забыть.
Так же отчаянно, как хочу помнить.
В последнее время у Гермеса Психопомпа появилась своего рода традиция. Вестник доставлял к Дворцу Судейств новую жиденькую группу теней. Пересчитывал (было бы, кого считать, когда всех в лицо уже помнишь!). Заглядывал в сиротливо приоткрытые двери главного зала, шепотом спрашивал даймонов: «Никого?» – и летел к кольцу Флегетона и черной твердыне, подымавшейся над ним.
Во дворце Владыки Гермес ожидаемо заставал свиту – тоже редкую и скучающую. При виде Психопомпа свита оживлялась и начинала приветствовать его со стигийским дружелюбием. И требовать новостей о верхнем мире.
Когда новости иссякали, свита умолкала и пялилась на Гермеса в ожидании вопросов.
Психопомп, уже переживший не один такой разговор, тяжко вздыхал.
– Ну, как у вас… тут?
На это обычно откликался Гипнос. Подробно и основательно. В болотах завелся новый вид змей, гарпии вот просятся на жительство – думаем, пускать или нет, Эринии и Керы опять подрались, Фобетор женится, Белая Скала стоит незыблемо, какой-то философ из Элизиума на поля асфоделя просится, чтобы душа блаженством не развращалась, но философы – они такие…