Аид
Шрифт:
Поэтому, когда в дверях появилась Ганна с ужином, я едва не отослала ее прочь — торопилась залезть в свою слишком просторную постель, чтобы перенестись оттуда домой. Ганна взглянула на меня, как смотрела всегда, жалея, что не в силах помочь. Она, хоть и была моложе, относилась ко мне по-матерински, как к птенцу, которого надо выкармливать и нянчить. Только ради нее я наспех проглотила приготовленный ею ужин — хрустящий хлебец, какое-то жаркое и пирожок с фруктовой начинкой.
Ганна не ушла сразу, очевидно, было у нее что-то на уме.
— Мисс, —
— Училась в старшем классе школы, в маленьком городке, где все между собой знакомы.
— Но вы ведь не оттуда?
Я удивилась, что Ганна заговорила о моем прежнем доме. Привыкла на земле хранить тайну и все время забывала, что здесь всем известно, кто я такая.
— Я не из Венус-Коув, — признала я, — но он стал моим домом. Я ходила в школу «Брюс Гамильтон», а мою лучшую подругу звали Молли.
— Мои родители работали на фабрике, — выпалили вдруг Ганна. — Они были слишком бедны, чтобы посылать меня в школу.
— У тебя дома были книжки?
— Я не умею читать.
— Еще не поздно, — заверила я. — Хочешь, научу?
Мое утешение оказало на Ганну обратное действие: она опустила глаза, улыбка пропала.
— Какой теперь смысл, мисс.
— Ганна, — начала я, осторожно подбирая слова, — можно тебя спросить?
Она кинула на меня боязливый взгляд, но все же кивнула.
— Ты здесь давно?
— Больше семидесяти лет, — сдержанно ответила девушка.
— Как же вышло, что ты, такая добрая и ласковая, попала сюда?
— Это долгая история.
— Я хочу послушать.
Ганна пожала плечами.
— Что там рассказывать? Я была молода. Спасти одного человека хотела больше, чем спасти душу. Заключила договор, продалась сюда, а когда осознала ошибку, было поздно.
— Сейчас ты бы сделала другой выбор?
— Думаю, я бы попыталась добиться того же другим способом. — Взгляд Ганны затуманился, она с тоской уставилась перед собой, затерялась в воспоминаниях.
— Значит, ты сожалеешь. Ты была слишком молода, чтобы отдавать себе отчет в своих поступках. Когда за мной придут родные, я тебя здесь не брошу.
— Не тратьте время, мисс. Я сама сделала выбор, а такой договор не отменишь.
— Ну не знаю, — легко ответила я. — Всякий договор можно пересмотреть.
Ганна улыбнулась, на миг забыв о вечной настороженности.
— Я бы хотела прощения, — сказала она, — но здесь некому его дать.
— Может, тебе станет легче, если расскажешь мне?
Как я ни спешила к Ксавье, крик о помощи невозможно было не услышать. Ганна заботилась обо мне, нянчилась со мной в самые темные часы. Я была пред ней в долгу. Она носила свой груз десятилетиями. Если возможно, я постараюсь хотя бы облегчить ей ношу.
Подвинувшись, я похлопала по простыне. Для постороннего мы, наверно, выглядели двумя подружками-школьницами, шепчущимися о детских секретах.
Ганна, нерешительно покосившись на дверь, подсела ко мне. Я видела, что ей неловко: глаза в пол, красные от мытья и стирки пальцы нервно перебирают
Она со вздохом откинулась назад.
— Даже не знаю, с чего начать. Я давно ни с кем не говорила о прежней жизни…
— Начни с чего хочешь, — подбодрила я.
— Тогда начну с Бухенвальда… — Ее молодое лицо было бесстрастно, словно она говорила не о себе, а пересказывала старую сказку.
— Ты о концлагере? — не поверила я. — Ты была там?
Я тут же пожалела, что прервала рассказ, сбила Ганну с мысли.
— Продолжай, пожалуйста.
— При жизни меня звали Ганна Шварц. В 1933 году мне исполнилось шестнадцать. Депрессия тяжелей всего ударила по рабочим. У нас не было денег, я ничего не умела, поэтому вступила в гитлерюгенд, и когда открылся Бухенвальд, меня отправили туда на работу. — Она замолчала, перевела дыхание.
— Я видела: то, что там делают, — неправильно. Не просто неправильно — я видела, что вокруг творится зло, но была бессильна что-либо изменить, да и семью подвести боялась. Люди кругом то и дело спрашивали: «Где же Бог? Как он мог допустить такое?» Я старалась об этом не думать, но в глубине души сердилась на Бога — обвиняла его. Я хотела перевестись, вернуться домой к родителям, когда доставили девушку, которую я знала. Мы вместе играли детьми. Она жила на моей улице, ходила в местную школу. Отец ее был врач; когда-то лечил моего брата от кори и денег не взял. Девушку звали Эсфирь. Она делилась со мной школьными учебниками, потому что знала, как я мечтаю учиться. В детстве я не видела между нами никакой разницы. Еврейка, она жила как я, только была богаче и ходила в школу. Я знала, что SS арестовала и выслала ее семью, и больше не видела ее до того дня в Бухенвальде. Туда она угодила вместе с матерью. Я старалась не попадаться им на глаза — не хотела, чтобы они меня там видели. Эсфирь была нездорова, когда ее привезли, и со временем ей делалось все хуже. Что-то с легкими — она не могла дышать. Была слишком слабой, чтобы работать, и я знала, какая судьба ее ждет. Это было только делом времени. А я почему-то не могла этого допустить.
Тогда-то я и познакомилась с Джейком. Он был одним из младших офицеров лагерной охраны, только выглядел иначе, чем сейчас. Волосы светлее, и одевался он не так пышно. Я ему нравилась — он мне улыбался и норовил завести разговор, когда я подавала офицерам еду. Как-то я грустила, думая об Эсфири, а Джейк остановил меня и спросил, что случилось. Я ошиблась, доверилась ему — воспользовалась случаем рассказать, как боюсь за подругу детства. И очень обрадовалась, когда он сказал, что мог бы помочь. Я подумала, что если сделаю хоть одно доброе дело, сумею снова уважать себя.