Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
Тогда я рассказал ему о Пачоли, о Леонардо и о том, как Цейзинг нашёл, что совершенное соотношение частей тела достигается соблюдением золотой пропорции. Я также сказал, что и в объёмных отношениях различных составных организма мы находим устойчивость гомеостаза именно при движении этой пропорции к отношению 5:3 — 3:2.
— Ну это ведь совсем другое дело, когда в математическое понятие вкладывается физический смысл. Тут может быть много интересного, и если хотите, мы вернёмся к этому вопросу после того, как пройдут мои боли. Я ведь не жду от медицины невозможного. Мне хотелось знать, удастся ли вам меня от них избавить.
— Да, — ответил я, — несомненно.
— Когда?
Первое
Примерно за полгода до спаечной атаки, которая в конечном счёте и привела его к смерти, он мне сказал:
— Я чувствую большую потребность вернуться к своей деятельности, но боль в животе не даёт мне сосредоточиться, потому что она не оставляет меня. Что вы намерены делать?
— А много ли надо вам заниматься, например, математикой, чтобы вернуться к должному уровню? — спросил я, уходя от прямого ответа.
— Математикой мне вовсе не надо заниматься. Математика — это своего рода аппарат, с помощью которого решаются физические проблемы. Вот в физике я поотстал. Чтобы догнать то, что произошло без меня, мне понадобится, может быть, два месяца, думаю, что не больше.
— Дау, мне хотелось бы настоять на том, чтобы Лившиц пришёл и повторил с вами тот урок, который он дал мне в начале нашего знакомства.
— Можете пригласить любого физика, кроме Лившица.
И он произнёс в адрес своего соавтора презрительно бранное слово «Ворюга!». Такое отношение было вызвано инцидентом, о котором мне не хочется здесь рассказывать, и, если это нужно, о нем можно в подробностях узнать от Коры.
Но какой смысл было вызывать кого-нибудь из физиков к Дау? Вокруг Дау после катастрофы образовался вакуум. Физики от самопожертвования перешли к сожалению о нем, а потом к равнодушию. За три года, особенно за последние два с половиной, ни один из них не только не пытался навестить его, но и избегал встреч, на которые их приглашала по моему настоянию Кора. Были только два человека, которые искренне грустили о нем и пытались ему помочь: Капица и Данин. Последний посещал Дау, предлагал свои услуги в любой роли и даже предпринимал сам отчаянные попытки помочь больному, как в случае с женщиной-гипнотизёром (Данин привозил гипнотизёра).
Мне было ясно, что, если Дау вернётся к работе, ученикам своим он уже будет не нужен. Вакуум заполнился. Почти пять лет жизни института без Дау сделали своё дело.
Все эти мысли я ему однажды выложил. Выслушав меня внимательно, он спокойно ответил:
— Видите ли, Кирилл Семёнович, мои ученики выросли, и они мне не больше нужны, чем я им. Хотя в последнем я сомневаюсь. Но ведь дело не в этом, а в том, что я привык и люблю работать с молодёжью. Молодёжь будет всегда. Между прочим, это барометр нашей старости. До тех пор, пока я буду испытывать влечение к молодёжи, я не посчитаю себя старым. С того дня, как мой интерес к ней иссякнет, наступит старость.
Итак, звать кого-либо, чтобы показать, что Дау становится прежним, вряд ли имело смысл. Я полагал, что его возвращение к творческой работе скажет само за себя, но задача состояла в том, чтобы снять боли в животе.
Если просмотреть в аспекте движущейся киноленты динамику тех изменений, которые происходили на моих глазах и на глазах близких к нему людей, то все менялось, кроме болей в животе, которые в сочетании со вздутием кишечника то более, то менее сильно беспокоили больного. Учтя все это, я пришёл к выводу, что настало
Для построения прогноза имела значение ещё и динамика процесса. Если эта схема, которой мы пользуемся применительно к острым хирургическим заболеваниям, даёт для оценки динамики процесса час или два — не более, то в состоянии Дау не было повода к поспешности, но все же построить прогноз было необходимо. Коль скоро в психике больного наметились признаки явного улучшения, следовало ожидать и дальнейшего и, по-видимому, все убыстряющегося возвращения к нормальной мыслительной деятельности. Дело было, конечно, не в фантомных болях, поскольку этот «фантомный синдром» рассыпался — боли в ноге прошли, ежеминутное желание пойти в туалет стало сменяться 10-20 минутными перерывами, а после лечения кандидамикоза и ещё реже. Не было оснований думать и о гибели гипотетических клеток ближней памяти, ибо в состоянии Дау не было ничего исключительного в сравнении с обычной глубокой контузией мозга с длительной потерей сознания. Мне всегда казалось при анализе таких состояний, что глубокие ушибы мозга скорее бьют по ассоциативным связям и эти связи восстанавливаются по мере выхода клеток из состояния стойкой ишемии. Таким образом, центр тяжести в оценке прогноза перемещался к спаечной болезни, именно тут надо было подумать о будущем. Спаечная болезнь при таком настойчиво интермиттирующем течении, как подсказывал мне мой опыт, обобщённый в соответствующей монографии, могла привести больного к острой спаечной атаке внезапно или постепенно, и тогда спасение больного будет предприниматься в условиях свершившейся катастрофы в брюшной полости.
Но вопрос об оперативном лечении был преждевременен.
Второй год наблюдения показал, что наши предположения верны.
К сожалению, они оказались верны во всем.
Все разговоры, которые приведены мною, происходили в основном после возвращения Дау из Чехословакии. У него появилась потребность общения с людьми. Он охотно высказывал свои суждения. Он беседовал с сыном, проверил его знания и сказал, что он сделает его теоретиком».
К заключениям К.С.Симоняна хочу добавить: после кандидамикоза и последующей промывки кишечника в Карловых Варах у Дау исчезло чувство страха перед грозящим извержением кишечника.
В дни болезни Дау, когда наглое и хамское поведение Женьки вселило в Дау мысль о самоубийстве, мысль о его обречённости, я была так поглощена состоянием Дау, что забыла, что у меня есть ещё и сын. И только глубокой ночью, когда Дау спал после двух часов, вспоминала: а ведь Гарик ещё не вернулся. Уже три часа ночи. Обострённое нервное состояние. Было ужасно! Вдруг слух улавливал еле слышное движение внизу. Облегчённо вздыхаю. Наклоняюсь вниз через перила лестницы: «Мальчик, почему так поздно?». Еле слышный шёпот: «Мама, а зато я не курю». — «Согласна, вопросов больше нет. Еду найди сам».
Но в один прекрасный день сын зашёл ко мне в кухню и сообщил:
— Мама, я решил жениться.
— Гарик, когда тебе было три года, ты уже тогда меня испугал, заявив, что ты решил жениться. Тогда я тебя спросила: «Ты сейчас решил жениться?». Ты мне ответил: «Нет, что ты, мама, когда мне будет 8 лет».
— Мама, я уже просрочил более десяти лет.
— Гаренька, а не рано ли? Главное, папка наш так ещё болен. Ты не мог бы подождать его выздоровления?
— Понимаешь, мам, на нашем курсе уже должно произойти распределение. У Светы нет московской прописки, её могут распределить в Крым. Она ведь астроном. В Москве её могут оставить, только если мы поженимся. Если она уедет, я могу её потерять. А я этого очень боюсь.