Акимуды
Шрифт:
– Возьми напоследок мое мертвое тело, – сказала она.
Мы спустились в пустой подвал.
– Где ты будешь работать?
– Не знаю, – ответила Стелла, отводя глаза.
Она разделась, и я с грустью смотрел на ее вечно трупные пятна плоти.
– Что, не нравлюсь?
– Нравишься!
Господи, сколько же раз я врал в своей жизни женщинам! А как им не врать?
– Ну, потыкай меня!
– Постой! Что с тобой будет?
– Я скажу тебе… позже. Катя к мертвым не должна ревновать.
Я засмеялся:
– Классная
Позже она мне сказала:
– Я люблю твои большие ярко-лиловые яйца. Цвет Ренуара!
– Ты говоришь, как художник…
– Но я же художник! Ты что, ничего не понял? Я спасла тебе жизнь в метро. Это я разыграла комедию. Мы пошли в ресторан…
Я схватился за голову:
– Стелла! Но тогда ты была совсем скелетом… Я… подожди! А как же: «Je suis d’une famille noble, mais pauvre?..» Ты помнишь, что ты несла?
– Я прикалывалась, мой дорогой! Косила под Серебряный век…
– Не знаю, чему верить…
– Но ты же знаешь, что я говорю по-французски.
– Ты вскрыла себе вены? Ты мне сказала, что это – сладкая смерть?
– Я хотела быть вместе с сыном…
Передо мной стояла ополоумевшая мать, потерявшая восемнадцатилетнего ребенка во время путешествия в Голландию.
– Он костенел у меня на руках…
– Ты нашла его?
– Я обыскала все Северные Акимуды… Там его нет.
– А ты там?
– Ну да…
– Я поговорю…
– Поговори, родной!..
– Как же так, на Северные Акимуды!
– Ну а ты… Ты с кем? С сырой котлетой! Что же тебя так тянет на плебеек?
– Ты ее плохо знаешь.
– Она подозрительная, недоброжелательная… Сначала она мне понравилась, а потом… У нее красивые волосы… – признала Стелла.
Я вспомнил, как они недавно поссорились из-за картинки в альбоме National Geographic. Зяблику понравилась фотография тигра, красиво держащего в зубах пойманную, еще живую мартышку с обезумевшими глазами.
– Как здесь все гармонично!
Стелла заявила протест:
– Это бесчеловечно.
– Что бесчеловечно?
– Восхищаться победой сильного над слабым.
– Но тогда нам тоже нельзя есть мясо!..
– Но мы же не восхищаемся убийством коров! Так можно сказать и о мужчинах-насильниках, что они гармоничны.
Удар под дых. Зяблик проглотила обиду. Этот вечный спор вызвал у меня изжогу. Я был против обеих. Мы состоим из раздвоенного сознания. Но я всегда любил мартышек… Теперь в подвале я ощутил жестокость самой Стеллы. Женская неприязнь ядовита.
– Она исправится, – возразил я.
– Первое поколение не исправляется…
– Перестань… Стой! – озарило меня. – Катя жаловалась после дачи, что вы ее там вместе с Тихоном и Платоном изнасиловали. Это верно?
– Темная история, – сказала Стелла.
– Отвечай, – потребовал я. – Значит, это ты была в маске?
– Да, в красной с серебряными узорами. Я обожаю Серебряный век…
– Ну!
– Мы приехали туда, чтобы вывезти ее с дачи. Она была готова на все… В общем,
– Я ненавижу этот мир, – хрипло рассмеялся я.
– Глупости!.. Это мои фантазии…
– А на самом деле?
– Не было этого самого дела!
– Нет, правда!
– Вот так всегда… Самого интересного никогда не узнаешь… Ходишь всю жизнь вокруг да около.
Я не стал возражать.
– Тебе надо было, родной, жениться на мне… Тогда… Много лет назад… Ты испугался… – Она тянула слова. Она гордилась своим хорошо сделанным аристократическим лицом.
– Перестань… Все не так… Так куда тебя направляют?
– Куда? В могилу.
– Что?
– Обратно в могилу! Нас, всю твою команду, отправляют по могилам. Мы здесь больше не нужны.
Я – не пророк, но я был готов поспорить на что угодно, что православная цивилизация разлетится у нас на к уски. Участие мертвых в народном хозяйстве страны не дало ощутимых результатов. Я ошибся в сроках. Я думал, ее хватит на два-три поколения. Ника однажды назвал срок в триста лет; он явно ошибался, однако я тоже ошибся. «В жилах наших людей течет не православная кровь, – утверждали отпетые либералы, – а архаическая жижа. Поскребите русского, и вы найдете там – кого? Нет, не татарина, а православно-языческий бленд».
Как свидетелю своего времени мне чужды поспешные выводы. Однако мертвый мальчик Славик был скорее язычником. Хотя, с другой стороны, он был нашим христианским мальчиком. Или все-таки язычником с православным отливом. Или наоборот. Не знаю. Но он победил. Он задавил православную цивилизацию. Он поднял бунт обманутых людей, обиженных гусениц, оскорбленных тварей. И простой народ поверил в него.
Бунт Славика не подлежил логическому анализу, потому что Славик отвергает всякую логику. Славик попеременно и одновременно выступает за церковь и против церкви, за начальников и против начальников, за солнце против луны и за луну против солнца, он выступает за бутсы против кроссовок и за кроссовки против всей другой обуви. Он то за водку, то за пиво. Если спросить его, где находится нужная вам улица, он пошлет вас в обратную сторону. Он верен своей футбольной команде, но он неверен самому себе. Он поднимается и опускается на лифте в один и тот же момент. Он отвергает свой собственный бунт во имя порядка, но ненавидит выбрасывать мусор в урну. Он ненавидит шевелиться, но в тир пострелять он пойдет за милую душу.
Бунт Славика войдет в историю как бунт черной дыры против всех. Даже Акимуд устал вертеть головой, стараясь угадать траекторию этого бунта. Нажав всем на яйца, Славик растревожил и возбудил неожиданные пласты образованного населения.
Бунт Славика привел к тому, что православная революция на пути к православной цивилизации споткнулась и двинулась назад. Это не значит, что страна вернулась к общим ценностям и перестала сбрасывать себя с самолетов в северные моря. Она продолжала сбрасывать себя, но ум страны стал занят шансоном.