Akladok
Шрифт:
– А-а-а…, – махнул рукой Сергей и огляделся. – Что это вы вдруг столько всего? – ветхие витрины были завалены красивыми импортными упаковками и бутылками. – У тебя ж тут это и за год не раскупят. Испортится же.
– Много ты знаешь! Там, у водохранилища Домик рыбака какой-то банк арендовал. Все французское шампанское уже скупили. Понял?
– Может и я чего куплю…
– Только быстрее, – поторопила Анжелина, и, посмотрев на свои часы, воскликнула, – Ого! Девятый уже. Ничего себе, цветочки!
Сергей изучал ценники. Детский Анжелинкин подчерк, аккуратные цифры с круглыми нулями. Она была отличницей, это – точно. Аккуратной, исполнительной, с хорошей кожей и пухлыми щеками. И каждое утро ездила на школьном автобусе
Кто из этих банкиров может предположить, что та отличница жива до сих пор? Что девушка за цветастым прилавком, в которой вас, господа богатые отдыхающие из далекой турбазы, интересуют только цифры, которая она произнесет, и, нежное тело, которое не может не привлечь внимание любого ценителя женщин – эта девушка не убила в себе, ту, с пухлыми щеками из школьного автобуса. И до сих пор аккуратно собирает, классифицирует и расставляет по своим книжным полкам детские сказки. С въедливостью ученого. Словно хочет вычитать в них что-то вроде выхода из всего этого. А он, Сергей, никак не может найти для нее новую историю.
Любая жизнь – трагедия, не только его. Пусть он мучается. Терзается, что из призрачного рабства города попал в жесткое рабство деревни. И мечется. Но ему проще. Он может все бросить и уйти, хотя это легче сказать, чем сделать. А она?
– Анжелинка…
– Эй, ну ты чего? Ты, дурак…. Ты что, а войдут?
– Анжелинка….
Сергею до крайности мешал прилавок. Перелезать через него было неудобно: кассовый аппарат, деньги, какой-то поддон из-под рыбы. А прилавок – широкий, а Анжелинку так не хочется отпускать!
– Ты, …. Ты, идиот, Сережка, прекрати!
Усилием воли Сергей разжал руки, вернулся к двери, закрыл ее на засов и потушил свет.
– Сережка, ну ты что, идиот, а увидят?
– Анжелинка…
– Дурак, не надо…
– Анжелинка.
– Идиот, ну ты что, здесь… здесь же холодно.
– Нет. Ты все врешь, ты такая теплая…
– Дурак…
– Анжелинка…
Потом они сидели за маленьким столом в подсобке и молчали. Сергей вдруг удивился, какие у Анжелинки плавные движения. Словно у нее как бы два тела: одно ее, Анжелинкино, настоящее и другое – почти невидимое, вслед за которым это настоящее тело движется, улыбается, молчит. И сначала поднимается не эта ее гладкая и нежная рука, а та, другая. Поднимается, невидимая, тянется к полке, берется за ручку и уже потом, словно привязанная к ней, движется рука настоящая. И вот она, эта рука, словно то ничего не весит, тянет за собой все Анжелинкино тело, открывает дверцу, берет с полки то, что нужно. Затем движение останавливается, на миг замирает, и настоящее тело начинает тянуть Анжелинку назад, за стол. Она возвращается на прежнее место, сначала настоящая, потом и вся целиком, и вот снова сидит перед ним и улыбается. Потому что в руке у нее початая бутылка «Абсолюта».
– Не люблю я эти дорогие водки, – признался Сергей, когда они выпили. – У них какой-то вкус… безвкусный.
– Ага, – беспечно согласилась Анжелинка.
– Но, вообще, чего это ты «Абсолют» открыла? Банкиры угостили, да? – предположил вдруг Сергей. Уж очень сегодня Анжелинка была симпатичной. Такая плавная и умиротворенная. Даже не хочется пить. – Угощают что ли?
– У – а, – замотала головой та, – К Петровне Родик опять приезжал. На BMW! Во как. И у него там теперь не один магазин, а целых три. А денег…… Какому-то шоферюге, который его машину из снега вытащил, ну там, на повороте, – так целый литр дал. Вот так. А Петровны-то дома и не оказалось.
Потом они закрыли магазин, включили сигнализацию и вышли через двор. Начал задувать несильный ветер. Сергей надел рукавицы и долго смотрел Анжелинке вслед. Ему хотелось с ней и хотелось домой. Вот бы она пошла с ним! Но что дальше?
Сергей взял лыжи и медленно двинулся к лесу. Он не знал, хорошо это
Поле, неподвижная стена заснеженного леса под морозным небом, несколько домиков, обозначившихся справа теплым уютным светом. Оттуда лаяли собаки, и пахло жильем.
Наконец-то!
В прошлом архитектор, писатель, мыслитель, и соло-гитара группы «Новый год», а ныне рядовой предприниматель, Александр Бродбаум, именуемый друзьями Бродик или просто Алекс, поставил палки на снег и остановился.
ЭТО стоило долгого созерцания. А воздух – того, чтобы его вдохнули. А голова давно заслуживала что бы из нее выкинули все, что еще оставалось в ней от московской суетной жизни, и загрузили хорошие теплые мысли о том, как идти дальше, о том продолжена ли лыжня в еловом лесу за полем, и достаточно ли крепок лед на ручье у болота. Ведь это произошло, он здесь.
Здесь! Классно.
Еще полчаса назад он был в грязной электричке, в которой просидел среди каких-то странных мрачных ребят в кожаных куртках почти час. А это значит, что полтора часа назад он пробирался в толкучке вокзала на скользких лыжных ботинках и невеселые усталые люди, спешащие после работы на поезд, смотрели на него как на инопланетянина. Впрочем, в метро на него смотрели еще хуже, но всех переплюнул, пожалуй, охранник в его подъезде, когда увидел, что Алекс пошел не в гараж, где стояли два его автомобиля, а просто на улицу, с рюкзаком и лыжами. Как простой лох! И было это всего два часа назад. И всего три часа назад эта идея пришла к нему в голову. Отличная идея плюнуть на все, бросить мобильники дома, а внедорожник в гараже и, обманув названивающих ему друзей и предновогодние пробки, уйти. С небольшим рюкзаком. Как в песне. И вот теперь….
…Теперь, стоя на этой опушке, он мысленно пролагал путь по ночным просекам и полянам к другой опушке, где через час с небольшим он зажжет точно такой же огонек. Где теплые деревянные стены и печь, где он съест что-нибудь вкусное, вдоволь напьется горячего чая, завалиться на кровать и будет читать, читать, читать…. Зная, что за этой бревенчатой стеной лес, мороз и заснеженные елочьи лапы. И никого.
А потом он уснет, и все это будет окружать его сон. И никакой телефон, никакой будильник не ворвется в него, грубо раскалывая на части то, что может дать хорошо уставшему человеку завывающий в трубе и лесных деревьях ночной зимний ветер. И будет морозное белое утро и большая деревянная лопата. Ясная легкая голова, ароматный черный кофе и поход в соседнюю деревню за хлебом; приятные мелкие дела. А потом, еще до того как снова стемнеет, может быть, приедет она, самая прекрасная женщина на свете. Нет, на это раз обязательно приедет! И тогда все еще раз преобразиться, и эта замечательная жизнь перейдет в еще более замечательный ужин.
И вечерняя слякотная Москва теперь где-то далеко, в другом мире.
Наконец-то!
И он уже действительно забыл о неготовом тексте контракта, который следовало бы подписать во вторник, длинном списке несделанных звонков и даже Ване Оряхине, встреченном в грязном тамбуре электрички. Просто собаки в деревне лаяли так по-зимнему… И он слушал их, словно это Pink Floyd.
Потом оттолкнулся палками от рыхлого снега и пошел. Держась на елки в дальнем углу. Испытывая неожиданно сильное облегчение, что идет именно туда, словно не пересекал это поле, а совершал некое космически значимое действие.