Аксенов
Шрифт:
В перерыве народ рванул в буфет, а когда «Арсенал» вышел на сцену, в зале преобладала публика, далекая от джаз-рока. Козлов впервые играл «не в своей тарелке». Но после первой композиции слушателей как ветром сдуло, а в зале воцарились хиппи, ждавшие своего часа в закутках ЦДЛ. И концерт пошел: сыграли хиты джаз-рока и перешли к фрагментам Jesus Christ Superstar. То есть — оперы. Тут-то и возникла проблема. Администратор требовал: «Конец!» Но еще оставалось доиграть главные арии! А чиновник — хвать за занавес. И во время Гефсиманской арии Иисуса — ну его задергивать. Пришлось жуткими жестами пресечь злодейство. «Арсенал» доиграл до конца.
Козлов считает, что этот концерт описан в «Ожоге».
Кстати, в эпизоде сорванного концерта фигурирует певец по имени Маккар. Кое-кто (и я в том числе) подозревал, что под ним скрыт Андрей Макаревич. Но Александр Кабаков развеял это заблуждение, сообщив, что так звали вокалиста иранского происхождения — Мехрада Бади, хорошо владевшего английским…
Аксенов знал джаз. В том числе — и сложный. Ему не были чужды ни Джерри Маллиган, ни Коннонбол Эдерли. Он мог судить и о бибопе, и о джазовой скрипке… Но хранил верность нехитрым вещицам — Sentimental Journey и Melancholy Baby.
Нередко цитируя их (а порой и используя в названиях книг или глав [31] ), он то снабжал их русскими версиями текста, как, например, такая:
Приходи ко мне, мой грустный бэби! О любви, фантазии и хлебе Будем говорить мы спозаранку… Есть у тучки светлая изнанка [32] , —31
В названии книги «В поисках грустного бэби» использовано название Melancholy Baby, а в «Американской кириллице» есть глава «Бэби».
32
Это как раз из той самой книги «В поисках грустного бэби». В этой строфе только первая и последняя строки взяты собственно из американской песни — вторая и третья вставлены Аксеновым. Но зато во второй есть красивый отсыл к знаменитому фильму Луиджи Коменчини «Хлеб, любовь и фантазия», где играет несравненная Джина Лоллобриджида.
то побуждал героев (порой — эпизодических) изъясняться строчками из переиначенных версий… Так, юная питерская публика в танцзале 1956 года, хлопая в ладоши, припевает на мотив обожаемого «Сентиментл»:
А у нас в России джаза нету-у-у, И чуваки киряют квас…А проводник в музейном поезде Толли Тейл Трейн из «Нового сладостного стиля» перед отправлением нараспев возвещает: «О-о-олл а-а-аборд» [33] . И все улыбаются.
33
Заключительные слова фразы из песни Sentimental Journey: «Like а child in wild anticipation I’d love to here this „all abord“». Тут немного забегая вперед нелишне пояснить, что в момент, когда звучит короткая эта песенка проводника, герой романа «Новый сладостный стиль» Саша Корбах подобно отроку предвкушает посещение некоего таинственного и многообещающего места…
Александр Кабаков считает, что эти две вещи были близки Аксенову своим бесконечным лиризмом и проникновенной нежностью. Это — классика. И еще, сдается ему, это связано с чем-то кроме джаза. Ведь сентиментальным путешествиемАксенов называл и свои странствия по Америке в первые годы эмиграции. Очень многое скрыто в словах сентиментальное путешествие— это попытка to review old memories—
— Быть может, — полагает Кабаков, — стоит подумать над верным переводом слова sentimental, и окажется, что сентиментальноепутешествие — это, на самом деле, — лирическоепутешествие… Печальноепутешествие… И еще: в этих вещах есть тексты. Take the «А» Train— тоже знаковая тема, но — без текста… А Аксенов-то работал с ним.
Спустя много лет ясно, что Бог долго берег Аксенова. Берег для нас. Проводя невредимым сквозь весь этот джаз…
В 1950-х не дал чекистам посадить. Не попустил попасть в беду в день смерти Сталина. Не дозволил в 1980-х выбрать Восток вместо Запада. Не дал стать музыкантом…
А будь всё иначе… Возможно, кто-то другой написал бы о джазовом пианисте Василии Аксенове что-то вроде написанного им о герое рассказа «Зеница ока»…
«Рухнул социализм. Моложавый старик, рассказавший эту историю, до сих пор играет на рояле в московском клубе „Лорд Байрон“… Нельзя не отметить, что он пользуется льготами как жертва политических репрессий и, в частности, бесплатным проездом на общественном транспорте».
Однако… Смущает зримость финала. Точка. Кода. А хочется бесконечности… Про это — очерк Аксенова «Трали-вали и гений», где он цитирует Юрия Казакова: «Гитарист подстроил свою гитару, пианист сразу взял медленные два-три аккорда… он будто остановил ритм, время, выхватил несколько созвучий и любовался ими… Скрипач тоже позудел, настраиваясь, и прозвучали всегда так волнующие меня пустые квинты… и вновь ударило по сердцу и завертелось, закружилось, понеслось мимо, и та осень в Ленинграде, и вся моя жизнь на кораблях, все мечты, разочарования и грусть».
Однако… джаз увел нас вперед во времени. Меж тем — кончались 1950-е, напевая:
Расскажи, о чем тоскует саксофон, Голосом своим терзает душу он. Приди ко мне, приди, прижмись к моей груди, Любовь и счастье ждут нас впереди…Глава 7.
КОЛЛЕГИ СО ЗВЕЗДНЫМ БИЛЕТОМ
«Шестидесятники»… Так называют писателей, коих вывела на сцену «оттепель» — либерализация художественной, да и вообще — всей жизни в СССР.
К их числу относят и Аксенова, ворвавшегося в литературу с «Коллегами» и «Звездным билетом» — повестями, вышедшими в журнале «Юность» в 1960 и 1961 годах и стяжавшими автору массовую почти влюбленность. Не меньшей читатель наградил и его друзей.
О них и потолкуем в этой главе — о тех, кто, если и не перевернул вверх тормашками тогдашнюю изящную словесность (если можно так назвать социалистический реализм), то, добившись успеха, отвоевал плацдарм, где было место поиску, выдумке и празднику… Где сияли фейерверки и ликовало веселье, тогда как коренные каменщики официоза Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов, Николай Грибачев и другие корифеи 1930–1940-х годов месили бетон красного фундаментализма.
Это слово — «шестидесятники» — обозначает эпоху, когда были написаны очень (а то и — самые) яркие страницы книг и биографий нового литературного поколения. Очень разные, они чувствовали, что, кружась каждый в своем танце, движутся в общем направлении, которое, однако, не все брались определить. И их устраивала эта недосказанность, ибо позволяла назвать родство мировоззрений словом «дружба»… Впрочем, сегодня они не слишком-то жалуют имя — «шестидесятники»…
Белла Ахмадулина относилась к нему с сарказмом: «Когда говорят — „шестидесятники“, я говорю: да называйте нас, как хотите, хотя лично мне такая терминология напоминает какую-то тухлятину революционную из позапрошлого века. „Народники“, „шестидесятники“… А мы — просто друзья».