Аксиоматик (Сборник)
Шрифт:
— Примерно месяц, — эхом повторила женщина. Потом вдруг очнулась: — Что ты имеешь в виду, говоря, что это ТЫ добавил гены?
Но Шоукроса уже не было в комнате.
Он выскочил стремглав, и теперь бежал по улице, не разбирая дороги, пока не выдохся и не споткнулся. Хромая, он перешел улицу, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Месяца было недостаточно. И он знал об этом все это время — но в какой-то момент забыл, упустил из виду, и теперь не мог вспомнить, что он собирался в связи с этим предпринять.
А дети уже вполне могли умирать. Шоукрос остановился на безлюдной стороне улицы, прислонился к ярко раскрашенному рекламному столбу возле ночного клуба и сполз на землю. Он сидел, бездумно глядя на холодную кирпичную стену напротив, и дрожал, обхватив себя руками. Откуда-то едва слышно доносилась музыка, приглушенная стенами. В чем он допустил ошибку?
Разве он мог ошибиться в определении цели Господа, создавшего СПИД? Нет, здесь его логическое заключение было безупречно. Разве он не посвятил всю свою жизнь усовершенствованию биологического механизма, способного отделить добро от зла? И если нечто, настолько безумно сложное, настолько тщательно разработанное, как его вирус, все же не смогло справиться… У него потемнело в глазах.
Что, если он был не прав с самого начала? Что, если его работа вовсе не диктовалась Божественной волей? Сейчас Шоукрос обдумывал эту мысль со спокойствием контуженного. Было слишком поздно предпринимать что-то, чтобы остановить распространение вируса. Но зато он мог пойти к специалистам, чтобы передать им детали, открытие которых заняло бы без его помощи многие годы. Имея информацию о рецепторах белков плода, изготовить вакцину, которая использовала бы эту возможность, можно было бы за несколько месяцев. И эта вакцина сделала бы возможным грудное кормление, переливание крови и пересадку органов…
Но она же позволила бы совокупляться прелюбодеям, дала бы возможность гомосексуалистам заниматься своими отвратительными извращениями. Как же так? Ведь это стало бы отрицанием всего, ради чего он жил; это потребовало бы от Джона Шоукроса полного морального безразличия. Он поднял голову и смотрел в пустое небо с растущим чувством паники. Мог ли он отважиться на это? Отказаться от всего, что до сих пор сделано, признать свою ошибку — и начать все сначала? Но он должен! Ведь дети умирают! Он должен молить Господа дать ему смелость…
А потом пришло откровение. Небеса ответили ему, вернув свою благодать. Вера затопила его потоком света, очищая душу, изгоняя из нее нелепые сомнения. Как он мог поддаться слабости и думать о том, чтобы сдаться, когда истинное решение — такое простое и очевидное? Он вскочил на ноги и бросился прочь из безлюдного переулка, повторяя про себя снова и снова, все более уверяясь в истинности собственных слов:
«ПРЕЛЮБОДЕИ!
СОДОМИТЫ!
МАТЕРИ, КОРМЯЩИЕ МЛАДЕНЦЕВ СТАРШЕ ЧЕТЫРЕХ НЕДЕЛЬ ОТ РОДУ!
ПОКАЙТЕСЬ СВОИХ ГРЕХАХ И БУДЕТЕ СПАСЕНЫ!»
Перевод с английского Max V.Taka MakVal.
СБЛИЖЕНИЕ
Рассказ
Greg Egan. Closer. 1992.
Никто
— Интимность, — сказал я однажды Шиане, после того, как мы занимались любовью, — это единственное лекарство от солипсизма.
Она засмеялась и сказала:
— Не будь таким амбициозным, Майкл. Интимность пока не излечила меня от мастурбации.
Впрочем, солипсизм никогда не был моей проблемой. С самого начала, рассматривая этот вопрос, я понял, что не может быть никакого способа доказать реальность внешнего мира, а уж о доказательстве существования других умов я и не думал. Но я признавал, что принимая и то и другое на веру, было единственным практическим способом поведения в повседневной жизни.
Вопрос, который волновал меня: если предположить, что существуют другие люди, как же они понимают, что существуют? Как они чувствуют это? Могу я когда-нибудь по-настоящему понять, что такое сознание другого человека — нечто больше чем сознание обезьяны, или кошки, или насекомого? Если нет, то я был один.
Я отчаянно хотел верить, что другие люди были как-то познаваемыми, но это не было тем, что я мог заставить себя принять как само собой разумеющееся. Я знал, что не может быть абсолютных доказательств, но я хотел бы в чем-то убедиться, я был вынужден.
Ни литература, ни поэзия, ни драма, однако личный резонанс, который бы я обнаружил, мог вполне убедить меня, что я увидел душу автора. Язык эволюционировал для сотрудничества в завоевании физического мира, но не для того, чтобы описать субъективную реальность.
Любовь, гнев, зависть, обида, горе — все они были определены, в конечном счете, с точки зрения внешних обстоятельств и наблюдаемых действий. Когда изображение или метафора казались мне правдоподобными, это только лишь доказывало, что я разделял с автором множество определений, культурно санкционированный список словесных ассоциаций.
В конце концов, многие издатели используют компьютерные программы — высоко специализированные, но бесхитростные алгоритмы, без самой отдаленной возможности самосознания, для того, чтобы регулярно производить как литературу, так и литературную критику, неотличимую от человеческого продукта. Не просто формальный мусор, ибо несколько раз я глубоко был затронут работами, которые как я позже обнаружил, были созданы бездумным программным обеспечением. Это не доказывает, что человек в литературе не говорит ничего о внутренней жизни, но конечно дает большое поле для сомнений.
В отличие от многих моих друзей у меня не было никаких угрызений совести, когда в возрасте восемнадцати лет пришло мое время для "переключения". Мой органический мозг был удален и отброшен, а тело передали в управление моей "жемчужине" — Устройству Н'доли, нейронной компьютерной сети, вживленной вскоре после моего рождения, которая с тех пор научилась подражать моему мозгу на уровне отдельных нейронов. Я ничуть не смутился этому не потому, что я был убежден в идентичности работы мозга и жемчужины, а поскольку с самого раннего возраста я ассоциировал себя только с жемчужиной.