Актер от чистого сердца. Как раскрыть в себе сценический талант
Шрифт:
У каждой из сестер было по книжной полке. Помню, что на полке Салли стоял том «Саламбо» – роман Гюстава Флобера о древнем Карфагене, который я втайне почитывал, завороженный притягательными иллюстрациями с обнаженными девушками в соблазнительных позах. На маминой полке стояло восемь томов Диккенса, и я взахлеб прочел «Дэвида Копперфильда» и дважды – «Оливера Твиста». Там была и книга Артура Шопенгауэра («Прочти, интересно», – ответила мама, когда в одиннадцать лет я спросил ее о ней). Еще помню книжицу популярного французского психолога Эмиля Куэ, который проповедовал самовнушение: «Страстно мечтаете о чем-то? Громко произнесите это вслух, повторите много раз, и тогда мечта сбудется!» Мама любила
Эти две еврейки умели приспособиться ко всему. Мир бизнеса 20–30-х гг. не был милостив к евреям, приходилось либо скрывать происхождение, либо в любую минуту быть готовым к увольнению, так что мама и Салли выкручивались как могли. Дедушка дома говорил только на идиш, но его дочери были женщинами современными. Я помню, что единственным праздником, который мы отмечали, было Рождество. Помню и рождественские подарки. В детстве я слышал про Йом-Киппур, но почти ничего о нем не знал. И все же по настоянию матери прошел обряд бар-мицвы (проводился он в основном на английском) в синагоге Вест-Энда на 82-й улице. Пожалуй, самым значительным результатом «американизации» матери и тети стало пристрастие к гольфу (Салли даже была членом клубов).
Мама работала, а я прогуливал школу. Терпеть ее не мог, но и сейчас толком не понимаю за что. Мне казалось, что делать там нечего. Благодаря воображению я мог побороть страх и заходил в отель «Андерсон», пустой и тихий в середине дня, поскольку взрослые были на работе (точнее, искали ее). Я в одиночестве проигрывал каждый сценарий, на который только было способно мое воображение. Еще помню, как лазал дома по мебели, подобно цирковому гимнасту: со стула на стол, оттуда на кровать. Главное, не наступить на пол. И, если трюк удавался, отвешивал поклон!
Очень часто ребенка настойчиво пытаются лишить таких детских забав («Иди лучше с друзьями на улице поиграй!») и тем самым разрушают удовольствие от игры фантазии и воображения, а затем уходит и потребность в них. Впрочем, бывают и непослушные дети. Их фантазия слишком богата, а воображение приносит столько удовольствия! Эта первая радость от игры не делает человека актером, но может стать первым кирпичиком в его становлении. Для меня стала.
Через пару лет после памятной «перестрелки» в отеле «Андерсон» меня отправили в лагерь для подростков в Рифтоне, на реке Гудзон. Шло лето 1935 г., мне было двенадцать. Лагерь изменил мою жизнь. Все, что было до него, вспоминается мне в черно-белых и серых тонах. А с этого момента воспоминания начинают обретать краски. Там я впервые влюбился (ей тоже было двенадцать, и она была похожа на актрису Джуди Гарленд). Тогда многое для меня было в новинку, в том числе пение хором, танцы и классическая музыка. К нам даже приезжал с выступлением знаменитый блюзмен Хадди Ледбеттер (Лед Белли) [2] !
2
Хадди Ледбеттер (1889–1949) получил созвучное с фамилией прозвище «Лед Белли» («Свинцовое брюхо») за силу и выносливость.
Я завел друзей, и мне уже не было так одиноко. Все радости теперь стали общими: если я радовался, то вместе со всеми; если я дурачился, валяли дурака и все остальные; если злился, меня понимали и разделяли мои чувства. А повод позлиться всегда находился! Большинство детей были выходцами из семей рабочих, сочувствующих идеям соцализма, и, думаю, им очень нравилось агитировать меня и переманивать на свою сторону. Я выучил гимны социалистов, такие как «Прошлой ночью мне снился Джо Хилл» (I Dreamed I Saw Joe Hill Last Night). Любовь моя, похожая на Джуди Гарленд, познакомила меня с Моцартом. Это был лагерь левого, либерального
Еще там был Дэвид Данциг, отвечавший за самодеятельность, но никаких бродвейских мюзиклов в лагере, конечно, не ставили. На территории имелся небольшой сарай с земляным полом. И однажды Дэйв, носивший большие очки с толстыми стеклами и старомодный джинсовый комбинезон-клеш, предложил мне и еще одной девочке поимпровизировать. Я, конечно, такого раньше еще никогда не делал. И даже не знал, что это такое – «импровизация». Помню сценарий, который он предложил: мне нравится девочка, но моя семья собирается переезжать, так что мы больше никогда не увидимся. И вот я назначаю ей встречу в парке, чтобы сообщить плохую новость.
Мы начали импровизировать. Я сидел на скамье, глядя на девочку. И заговорил так, как еще никогда ни с кем не говорил. Показал себя настоящего, искреннего. Я ничуть не смущался. Сам того не ожидая, стал сочинять истории о том, как, может быть, когда-нибудь мы еще встретимся, приедем друг к другу в гости, даже если будем жить за сотни миль друг от друга. И вот мы попрощались. Кажется, обнялись. Она ушла. А я сидел как громом пораженный. Меня переполняли противоречивые чувства. Я был зол, сердце колотилось, я с трудом дышал. Откуда что взялось? Я еще никогда не испытывал таких серьезных чувств и не понимал, что со мной. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я отчетливо помню то состояние. То, что произошло во время той импровизации, затронуло что-то в глубине моей души – что-то такое, о чем я еще не знал в свои двенадцать лет. Наконец я повернулся к Дэйву Данцигу. Что-то в нем изменилось, он был другим: глаза округлились, рот приоткрылся. На его лице отражались все те же чувства, что испытывал я. Казалось, что Дэйв удивлен, взволнован не меньше моего, хотя он не говорил ни слова. В этой тишине я понял, что он пережил то же, что и я, прожил это вместе со мной. И самым важным было то, что я почувствовал: он понял меня и я сумел изменить его.
Вот так он и был заложен, мой первый камень: им стало осознание собственных возможностей, власти, способности влиять на других, удивлять, даже менять. Теперь фантазии могли не только жить в моей голове, но и действовать на других людей. С Дэйва Данцига началось мое превращение в актера, погружение в мир театра. Потому что в конечном итоге актера неумолимо влекут на сцену и не дают с нее сойти не столько деньги, мечты о славе, желание видеть свое имя на афишах и экране, сколько возможность воздействовать на зрителей и, конечно, ощущение того, что становишься единым целым со множеством людей.
С того лета я стал втайне считать себя актером. Когда я приехал в лагерь во второй раз, мы сняли фильм в Кингстоне, городке к северу от Нью-Йорка. Действие разворачивалось в XIX в., а героями сюжета были рабочие кирпичных заводов. Я играл отрицательного персонажа – штрейкбрехера. Помню, что должен был ударить свою подругу Мюриэль Ньюман битой по голове. Актерство заиграло новыми красками, когда я внезапно обнаружил, что можно получать удовольствие, изображая злодейство – да еще на виду у всех! В последующие годы у меня было немало возможностей расширить свое представление о том, что значит быть актером.
В 1938 г. я посмотрел бродвейскую постановку «Величайшее шоу на Земле» (The Greatest Show on Earth) из ложи, билеты в которую кто-то отдал маме. Удивительнее всего было то, что все персонажи пьесы были животными, хотя, конечно, их роли исполняли актеры. Образы персонажей они создали не с помощью шкур, длинных ушей и хвостов, а только своими телами. Я как зачарованный следил за тем, как они двигались, взаимодействовали, отдыхали и дрались. Они делали все это исключительно при помощи мастерства, искусства актерской игры!