Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского
Шрифт:
«Все понял, о чем она спрашивает, и почему она спрашивает».
А на ее требование: «Поклянись, что ты не женат на этой!» — на полях пометка:
«Как ликвидировать этот конфликт. Поймите же мое положение. Доказываю, ЧТО Я НЕ ВЕРБЛЮД».
Последнее сравнение с верблюдом проясняет сложную психологическую подоплеку ответов Мышкина. Он говорит правду, но, говоря ее тут и таким образом, совершает предательство. Ради своей новой любви предает Настасью Филипповну.
И это не формулированное чувство вины рождает обостренную чувствительность,
«Ну, и хватит об этом. Довольно!!! Я — человек! Дайте мне понять самому.
Я САМ ВСЕ РЕШУ. Я ЗНАЮ, ЗНАЮ, ЗНАЮ».
Но этот рассерженный человек, желающий все решить сам, теряется и пугается обвинений Аглаи, что он хочет стать ее женихом. На слова: «Я хотел сказать… Я хотел только объяснить, что вовсе не имел намерения… иметь честь просить ее руки» — комментарий:
«Напуган как ребенок.
Сказал, осознал, напугался, старается вывернуться, запутывается еще больше. Все для нее. Только не плачь, я не смею об этом ду-у-у-у-мать».
Растянутое «у» передаст внутренние слезы. Так же как нехарактерно для Смоктуновского подробно расписанный жест:
«Вытирает слезы как ребенок от уха к внешнему веку тыльной стороной ладони».
Впоследствии он придет к уверенности, что правильно найденное душевное самочувствие само определит нужный жест, и перестанет специально помечать их в своих записях.
И последняя пометка к этой картине определит тональность состояния Мышкина в «Аглаином царстве»:
«Слава богу — счастлив предельно».
Первый и последний раз.
Роза Сирота, вспоминая процесс работы, выделяла репетиции именно этой сцены: «Смоктуновский настойчиво в последний период работы над ролью требовал: «Скажи, какой он? Дай форму!» Репетиции шли нервно, он мучительно искал пластику, а я не могла, да и не хотела форсировать рождение этого таинственного существа, уж очень необычен и многообещающ был зародыш, и вот на репетиции сцены «Скамейка» вдруг появился странный наклон головы, необычный ракурс, вывернулось колено, беспомощно повисли руки, нервно задрожал голос — родился Мышкин и стал жить по своим неведомым законам».
Первая пометка определяет эмоциональное состояние героя:
«Уже начинает уходить ощущение мира. не может спокойно жить, когда кругом так много зла и плохого».
Еще ничего не случилось, он пришел на свидание, назначенное любимой девушкой. Но счастья и мира уже нет. Собственное счастье неизбежно окажется несчастьем для других:
«Как только появляются надежды на счастье, тотчас появляется образ Н.Ф.».
С первой ноты артист начинает эту тему «жалости», которая выше любви. Жалости, которая не позволит купить собственное счастье ценой несчастья любящей и страдающей женщины. Чем дороже Аглая, чем ближе и возможнее их любовь, тем больше тревога:
«Зачем она позвала?!»
И, проснувшись и увидев
«Это хорошо, что это Вы».
Смоктуновский, расписывая любовную сцену с Аглаей, дает общую формулу любовной сцены:
«ЧТО ТАКОЕ ИГРАТЬ ЛЮБОВНУЮ СЦЕНУ — ЭТО ИГРАТЬ ЕГО-ЕЕ. ЧТО С НИМ, ЧТО С НЕЙ».
И дает словесные описания происходящего «с ним»: теплая волна, которая накатывает от близости любимого существа, растворение в любимой, абсолютный и полный покой, безмятежная, чисто физическая радость от ее присутствия:
«Любит неотрывно.
Смотрит — покой.
Непрерывное ожидание счастья,
За это прячет свою любовь Мышкин».
Он слушает и не слышит, воспринимает скорее не ее фразы, но тон. На ее возмущение дурными отзывами о нем: «Если про вас говорят: болен иногда умом — то это несправедливо» — Смоктуновский помечает
«Поблагодарить ее взглядом».
И единственное, чего он не хочет и чего боится, — темы Настасьи Филипповны:
«Избегает темы Н. Ф.
Обходить этот вопрос».
Его Мышкин вполне сознательно пытался уклониться от неприятных тем, но и от тем стишком интимных, от тем, которые заставляют делать какие-то следующие шаги на пути, которого жаждет и которого боится. Когда Аглая называла его письмо — любовным, и Мышкин переспрашивал: «Мое письмо любовное?», — Смоктуновский дал неожиданный подтекст этому вопросу:
«ВОТ ВСЕ ТО, ЧТО МЕНЯ ПУГАЕТ».
Не недоумение, не возражение, но испуг перед внезапно открывающейся бездной, к которой стремительно приближаются и он и Аглая. Страшно выйти за пределы четко очерченного круга нежности, обожания, восхищения в абсолютно иной мир: любовной страсти. Ужас этого перехода, грозящего разрушить счастливое душевное равновесие. Ему жаль любящую его девушку, жаль безмерно:
«Как вы побледнели».
И внутренняя страшная догадка-предвидение:
«Я ЕЙ ПРИЧИНЮ СТРАШНУЮ БОЛЬ».
И тут Смоктуновский находит неожиданный образ отношения Мышкина к Аглае, вдруг резко переводя любовную сцену в иной план и регистр:
«Аглая — это страдание человеческое».
И всезатопляющая нежность к этой страдающей ревностью и гордостью девушке уже больше, чем влюбленность. Тем более что в нем живет предчувствие, что ничего не выйдет, потому что в самой глубине души:
«Н. Ф. — над всем этим».
На полях реплик Мышкина, объясняющего Аглае, что он уже не любит Настасью Филипповну («О, я любил ее, очень любил, но потом… потом она все угадала. Что мне только жаль ее, что я уже не люблю ее…»), короткий комментарий Смоктуновского:
«Самоуверение».
И дальше один из немногочисленных в тетрадях Смоктуновского общий совет по строительству роли:
«Самое главное удовольствие зрительного зала — угадывать.
Входит одним — вышел другим: закон каждой сцены».