Актовый зал. Выходные данные
Шрифт:
Ассистент стукнул кулаком по столу.
— Да это же чистейшей воды пропаганда, вы распространяете злобные россказни!
— Я ничего не распространяю, — возразила Хильда Грот. — Вы спросили, что говорил мой муж, а он именно это говорил.
— Да, да, фрау Грот, — вмешался советник, — все это верно, но со своей стороны должен вас предупредить: никому больше не рассказывайте этот вздор, он приведет вас в тюрьму!
— Самое малое, — добавил ассистент, и шеф подтвердил это кивком.
— Ну-с, поглядим, каковы результаты нашей беседы, — продолжал он, —
— Как же, господин советник, — подхватила Хильда Грот, — ведь он все время считал, что дело улажено. В лазарете, правда, кое о чем шушукались, да он ничему такому не верил, пока не пришла эта золотая вещица. Это означало, что все сделалось так, как желал командир, и тогда он, мой муж, понял — да, он повинен в том, что тех французских крестьян, включая его хозяев, прикончили. Вот чего, должно быть, он не выдержал.
— Это еще что? — взвизгнул ассистент. — Прошу прощения, господин советник, но сначала эта женщина рассказывает нам, что ее муж покончил с собой по причине своих порченых внутренностей, а теперь мы вынуждены слушать, что он это сделал от сердечного расстройства. Любопытно, какое отношение ко всей этой истории имеет небезызвестная виселица?
— Верно, фрау Грот, что вы скажете о месте происшествия, можете вы разъяснить нам этот вопрос?
— Что мне вам разъяснять? Могу только рассказать, как было дело. Муж говорил: нельзя, мол, человека вешать за то, что у него с девушкой шуры-муры. Так он прежде говорил, до значка. Когда повесили поляка, он еще не знал, что во Франции учинили то же самое и он тому причиной.
— Фрау Грот, — прервал ее советник, — вы опять что-то путаете. Французы, о которых ваш муж составил себе собственное представление, и здешний поляк ничего общего друг с другом не имеют, а посему и ваш муж с поляком вообще ничего общего иметь не мог, следовательно, с его стороны было чистым сумасбродством как раз под виселицей… э… вы сами знаете.
— Так не все ли равно — где, — сказала Хильда Грот.
Ее спокойные слова взбесили ассистента сильнее, чем все до сих пор сказанное. Заметно было, каких усилий стоит ему не сорваться на крик, но поэтому-то злоба его проступила особенно явственно.
— Что все равно, а что нет, определяем мы. Вы, видимо, так и не поняли, что произошло!
— Умер мой муж, — сказала Хильда Грот.
— Не просто умер, фрау Грот, — напомнил советник, и голос его звучал почти вкрадчиво. — Наше присутствие показывает, что он не просто умер. Если бы он, например, погиб на фронте, мы бы не приехали. Поймите же наконец разницу!
— Для
— Допустим, фрау Грот, но мы хотим выяснить кое-что другое. Нам этот смертный случай представляется не совсем обычным. Государство рассматривает самоубийство как преступление, хотя и не в юридическом смысле. Во всяком случае, государство не одобряет самоубийства, ибо оно свидетельствует о непорядке. Тем более во время войны и тем более в период столь жестокой борьбы, какую мы ведем. А ваш муж совершил даже не обычное самоубийство. Немецкий унтер-офицер стреляется под виселицей, где понес заслуженную кару некий поляк, осквернитель расы; это уже политическая акция, милая моя.
— Но муж в жизни не занимался политикой!
— А за что же он сидел в Дахау? — спросил ассистент. — А болтовня о бандитах во Франции, а нынешняя история с польским кобелем — это что такое, по-вашему? Не политика? Вы нас что, за круглых дураков считаете?
— Да ведь он и не знал вовсе этого поляка!
— Именно! Знал бы, и то дело было бы скверное, французских мужланов он взял под защиту, их-то он знал, тоже скверное дело, но восточного рабочего он даже не знал, а стреляется там, где еще веревка не остыла; это же чисто политическая демонстрация, нечего морочить нам голову!
— Минуточку, Крамп, — вмешался советник, — вы, конечно, правы, но давайте рассудим: если этот человек желал, чтобы его действия восприняли как демонстрацию, к чему она должна была привести?
— Ясно как божий день, господин советник: это символ, пример, призыв, разложение морали, все проще простого!
— Верно, Крамп, совершенно верно. Но что же далее: если мотивы этого человека станут достоянием гласности, значит, его план удался, да? Значит, своей демонстрацией он достиг, чего хотел, верно? Ну как?
— Не знаю, что сказать, господин советник.
— Зато я знаю, Крамп, я знаю: дело следует замять! Фрау Грот, слушайте внимательно. Ваш муж от болей помешался. Огорчительно для вас, но людям будет понятно. Понятно, почему он именно там, у виселицы этого поляка… Так в здравом уме не поступают…
— Но муж сказал:; с таким же успехом можно повесить человека за то, что он поел.
— Он так сказал?
— Да. Если парню двадцать четыре года, ему нужна девушка, как нужна пища. А если парню нельзя к девушке, потому что война, и если нельзя досыта поесть, потому что война, вот тогда и понимаешь, что такое война.
— Не занимался политикой, каково! — воскликнул ассистент. — Вообще не интересовался политикой! И такого субъекта награждают Золотым значком. Полагаю, господин советник, нам следует конфисковать значок, не оставлять же его в этом доме!
— А его здесь больше нет, — сказала Хильда Грот.
— Где же он?
— Какой-то голубь летает с ним на шее.
Голова советника затряслась с удвоенной силой, а рука ассистента судорожно вцепилась в свой пустой рукав.
— Постойте, фрау Грот… голубь?