Актриса
Шрифт:
Наконец, когда до него окончательно дошло, что в нашей маленькой, но миленькой палатке не только формальный, но и натуральный потоп, мы улеглись с ним в два этажа на его верхнем незатопленном ярусе, причем я, как вы смышлено догадались, оказался на нижнем этаже его верхнего яруса, и Боря-потолок придавил меня, заснув. Прямо-таки приспал.
Но скоро наступил финиш, правильнее сказать, предел наших желаний и жеваний. В головокружительном забеге по общепитовским столовкам г. Лазоревки наши скудоумные финансы, не обремененные большими мозгами, как дешевки растратили себя, и вот печальный результат: живот настойчиво лип к спине, спина не менее настойчиво, если не более, льнула к животу.
Но
Тут уместно рассказать второй анекдот.
(Рассказываю анекдот о Ямало-Ненецком нац. округе «Оцень куцать хоцетця».)
Да, так вот гомологичный случай произошел с нашим братом Борей. Оно проснулосё (язык сломаешь). И видит у ног моих фрукты. Глаза у него трижды сбежались к носу и вновь разбежались в разные стороны. Ноздри раздулись, как у арапа Петра Великого: еще бы, два дня ничего не куцать, тут кем угодно станешь. Не только арапом. Оно, как вепрь, бросается и начинает жадно поглощать драгоценные плоды мои из не менее драгоценного пролетарского сада (не моего), без разбору груши, яблоки, алычу, сливы. Попеременно поикивая, постоянно подавливаясь, периодически порыгивая, утопая в слюне, он с благодарностью позыркивает на меня (не отниму ли?). Я и не собираюсь.
И да простят меня мужчины, речь (короткая, но содержательная) пойдет о женщинах.
Где вы были в это время, блондинки, брюнетки, рыжие, серые, пегие, в яблоках, дымчатые и гнедые, которые его любили, ласкали, целовали совсем недавно, баловали нежно, когда оно яростно пожирало дары санаторского подохранного сада, где вы были, я вас спрашиваю, разноцветные женщины, когда он потом катался по верхнему своему и даже по нижнему моему ярусу, а иногда просто выкатывался в партер, на люди, дико визжа, с вытаращенными глазами, вопя благим матом, схватясь мертвой хваткой за живот? Оно страдало, меня пинало, меня ругало, меня бивало, швыряло, рвало, в землю топтало, оно даже проклинало какую-то маму, то ли ту, которой я просил его стать, то ли, может, еще какую. Не знаю. Я маленький. А ведь я предупреждал, что они были нежно-нежно зеленеющими, а иначе зачем бы я их выложил на солнце и сидел вокруг них в дурацкой позе затурканного… турка.
Оно этого не поняло.
Ну да ладно, блаженные и благостные времена позади. Худо-бедно ли (пожалуй, и то и другое), настал последний день любви и расставанья, но не последний час: времени у нас, как вы знаете, еще вагон и маленькая тележка, на Марс слетать и на Юпитер, словом, успеем и мы и вы. Если вы, конечно, захотите.
Итак, все предыдущее было вступлением…
Теперь начинается начало.
Роковое.
— Придурковатый от слова придурок, хватит торчать в воде, все равно не утонешь. — Это он мне говорит, и это родной брат. Прости, Господи, его душу грешную и надолго расстроенный желудок. Я лениво вылезаю на каменный берег — прямо каменный век. Просто чудо, что за месяц этого сомнительного отдыха на этом не менее сомнительном пляже я ни разу не сломал себе ногу: ни левую, как ни странно, ни правую. Правда, дважды растягивал и один
— Долго еще ты будешь тереть свой дурацкий недоразвитый горб? К тому же конопатый, как и ты весь сам, с ног до головы, прошу прощения — башки! И если ты думаешь, что вертолет на Адлер будет ждать персонально тебя, то ты глубоко заблуждаешься, поскольку ты далеко не Рокфеллер, не сын Дюпона, даже не вдова президента Кеннеди и хотя бы уж на крайний, замусоленный случай не губернатор острова Борнео. — Все сказал, что знал.
Как говорит, а?! Я слушаю, замерев. Мой брат — моя кровь. Правда, чё он говорит, я не понимаю. Я пятиклассник, но звучит, звучит как!
До вертолета еще добрых два часа, а ехать нам от кемпинга минут двадцать от силы (Борькиной). Чемоданы сложены, мулаты ждут, и чуткие кони прядают ушами, суча при этом ногами, совсем как мой брат Борька. Последний все-таки умудряется вытолкать меня с пляжа (прощай же, море! я не забуду твоей прощальной красоты) и после изнурительных, долгих, хитросплетенных окружающих маневров заталкивает меня в нашу палатку. Потом, сбившись ноздря в ноздрю, мы пересчитываем оставшийся капитал: тока-тока (что означает только-только), и одна ноздря печально дышит на другую ноздрюшечку.
Брат Б. проводит краткий инструктаж: чемодан надо нести застежками к себе, я тебя знаю (он меня знает), потому что если, упаси тебя Господи (упаси, Господи, упаси), он у тебя (у меня) раскроется и из него в самый неподходящий момент вывалятся твои вещички, то он как джентльмен слегка раскроит мою черепную коробку (джентльмен до мозга костей моего), (ой, мозг жалко), и тогда я со шмотками буду собирать свои вывалившиеся мозги. Потом также он объясняет, что мне не надо вываливаться из вертолета на взлете, но даже когда он, вертолет, наберет высоту, все равно вываливаться мне не стоит.
(Короткий диалог:
— Да?!
— Два, болван, слушай, что я тебе говорю, и поверь моему горькому опыту!
— А… ну-ну.)
И уж тем более, упаси меня, Господи (не упасет, видать), в воздухе открывать входную дверь, так как всех к одной матери сдует в небо (опять про матерей вспомнил: и что они ему покоя не дают?), чего, по-видимому, как ты (я!) догадываешься (не-a…), никому из летящих пассажиров не хочется. После его мудрого и всестороннего инструктажа, несмотря на все его вопли, и крики, и проклятья, я пошел прощаться и перепрощался с доброй половиной кемпинга (я мальчик от природы общительный), и мы — а оставалась всего лишь дрезиночка времени — тронулись в путь. На вертодром мы добрались за 15 минут.
Вертолет на Адлер был последний в этот день и очень удобный: он прилетал почти вплотную к нашему вылету самолетом, рейс которого назывался (первое слово понятно, второе — нет) Адлер — Семипалатинск. Я до сих пор не знаю — Борька, брательник, объяснил, — что происходит все от названия семи палаток, которые там стоят (все, гад, знает и какой разносторонний, главное, мой брат). Чёрт-те чё, неужели громадный самолет полетит специально ради этих семи несчастных палаток, и потом, если эти палатки типа нашей, то вряд ли там живут еще люди, а если и живут, то как?! Значит, семь палаток по два человека — получается четырнадцать, ну пускай один начальник, так как если в нашей одной палатке был начальник (не я) и подчиненный (не он), то там тем более (е долгое). Итак, четырнадцать плюс один равняется пятнадцати — не будет же целая махина летать? Ну да ладно, мне до этого дела нет, а вот самолет их делал одну только посадочку в Минводиках, вот это нам и было нужно.