Аквариум
Шрифт:
Настя молчала. Потом я понял, что она плачет. Беззвучно и горько. Блин, зачем я ей так-то все это выложил? Можно ведь было помягче объяснить…
— Лучше бы ты меня вчера застрелил, — наконец прошептала она.
Женские слезы — страшная сила. Мне вдруг стало неимоверно жаль эту испуганную, хрупкую девчонку, потерявшуюся в страшной, жестокой и абсурдной реальности. Захотелось успокоить, защитить, прикрыть спиной, вытащить ее отсюда, лишь бы не ощущать сейчас, сидя в кромешной тьме, но видя и чувствуя лучше, чем при свете тысячи ламп, ее горе и отчаяние. Я сам в свое время в полной мере испытал это болезненное чувство обреченности,
— Послушай… Настя… — начал я, со странным чувством смакуя срывающееся с губ это, вроде бы, обычное русское имя. — Пойми, пожалуйста, что жить здесь с надеждой в сердце нельзя. Нужно просто жить! Жить назло! Назло этому поганому месту, назло всем этим тварям наверху, назло самой смерти! Только так, поверь мне, я все это тоже проходил. Точно также маялся… Надо постараться забыть, что когда-то было по-другому, а если не получается, загнать воспоминания подальше и стараться не трогать. В конце концов, не можешь забыть близких — маму, папу, мужа, кто там у тебя был, не плачь по ним, не скорби, а наоборот, думай о том, как хорошо, что их здесь нет, как хорошо, что они все там, где мир живой. Значит и они живы, и все у них в порядке…
Она зарыдала уже в голос, не прячась. Прислонилась к стене, закрыла лицо руками и судорожно затряслась всем телом.
Мда… Успокоил, бля, доктор Курпатов… Вообще, до истерики довел.
Я решил пока помолчать, пусть выплачется. Уселся, как мог, на пол, опустил голову. Шли минуты. Мы так и сидели в темной холодной комнате, похожей на морг. Я — в одних штанах, привязанный, как собака, к трубе и сконфуженно молчащий, и она — напротив, сжавшись на больничной каталке и горько-горько плача. Долго сидели. Наверху я чувствовал ночь. Чувствовал мертвую тишину и пустоту, то тут, то там заполняющуюся стаями зверья, рыскавшего по улицам.
Наконец всхлипывания стали тише, потом прекратились совсем. Она выпрямилась, достала откуда-то платок, начала вытирать лицо.
— Да уж. — протянула она. — Это верно.
— Что верно? — уточнил я.
— Хреновый из тебя Курпатов!
Не понял! Я про Курпатова вслух что ли сказал?
— Значит жить назло? — спросила она с усмешкой и встала, явно намереваясь уходить.
— Подожди, пожалуйста… Настя! — быстро заговорил я. — Послушай меня еще немного.
— Да нет, спасибо, Егор! Мне уже сказанного надолго теперь хватит. Я уж лучше пойду…
— Завтра меня будут пытаться казнить. — перебил я ее. — Я не прошу тебя мне помочь. Не имею права, наверное. Я вчера твоих друзей убивал… Спасибо, что вообще со мной разговариваешь. Так что тут уж я сам что-нибудь придумаю.
— Что придумаешь? Остальных моих друзей добьешь? Вы же с твоим дружбаном отмороженным я смотрю — вообще терминаторы. — съязвила она.
— Его Алексей звали! — рыкнул я, заводясь. — И вы его вчера пристрелили.
— Уверен? Трупа никакого внизу не обнаружилось.
Как так? Я же своими глазами видел… В душе встрепенулась радостная надежда.
— Хотя может Парикмахеры раньше нас добрались, так что зря ты улыбаешься.
— Какие парикмахеры? — спросил я. — А с чего ты взяла, что я улыбаюсь? Ты, что меня видишь?
— Нет,
Вот зараза! Ладно, про Лешего завтра уточним…
— Короче, на остальных твоих друзей мне, в принципе, наплевать. — продолжил я. — Сами полезли. А Кирюшу вот, например, я бы вообще с удовольствием ножичком поковырял. Я тебе помочь хочу…
— Ого! И за что же честь такая?
— За красивые глаза! Ты слушать будешь или нет?
— Ну давай излагай, спаситель ты мой.
Невозможно! Отвык я с бабами общаться…
— Уходить тебе надо отсюда срочно. Одна не сможешь, поэтому с командиром своим поговори, не знаю кто он там тебе — муж, любовник, друг сердечный. С остальными тоже. Уходите южнее или западнее, ближе к Реке. Там реально лучше! Тоже, конечно, не фонтан в последнее время, но лучше. Здесь у вас вообще — жопа! А на стадионе просто рассадник какой-то. Обитель зла, бля! Можешь мне не верить, но у меня что-то с головой за ночь произошло, чуйка обострилась до предела. Так вот, оттуда таким веет, что аж волосы дыбом! И тем, кто там обитает, явно нужны вы. Причем, почему-то особенно ты и та сивая девчонка, которая меня кастрировать хочет. Причем, счет уже на часы идет, они явно в курсе, что у вас личный состав сократился…
Я замолчал, своим новым шестым чувством ощутив перемену в ее состоянии и боясь снова переборщить. Настя медленно села обратно на каталку, подтянула колени к груди, обхватив их руками. Ей было страшно. Настолько страшно, что даже мне стало не по себе. Это был не страх смерти или боли, это был невыразимый словами ужас перед чем-то другим. Я видел, как он заполняет ее сознание, полностью лишая воли и сил бороться.
— Сивую девчонку зовут Юля. — тихим обреченным голосом сказала она. — Ее парня ты вчера, точнее уже позавчера, расстрелял на лестнице, когда он убил твоего друга. А у них с Юлькой была любовь. Настоящая. Только ею и жили…
— А у вас с Ренатом тоже любовь? — задал я глупый и совершенно неуместный сейчас вопрос. Как школьник, блин…
Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Тут я совершенно отчетливо понял, что она тоже прекрасно видит меня тем же странным новым зрением, для которого не нужен свет.
— Нет. — ответила Настя. — Он меня просто трахает… Доволен?
Я молчал, с удивлением ловя в душе совершенно забытые чувства. Пипец, Егор! Ты что ревнуешь? Приехали…
И тут, совершенно неожиданно для меня, она начала рассказывать. Тихо, с грустью, словно на исповеди.
— Я, когда здесь оказалась чуть больше года назад, он меня от Урода спас. Я по улицам металась, не понимала где я. Мало того, что я в этом районе раньше почти не бывала, я же у площади Фрунзе жила, а работала около железнодорожного вокзала, так еще все пусто, людей нет, все странное, будто из картона. Думала — то ли с ума сошла, то ли в какую-то Припять увезли… А тут Урод меня унюхал, вылез откуда-то и бежит. Представляешь, что со мной было, первый раз его увидела тогда?
Я представлял. Очень даже хорошо представлял…