Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— На помощь! Деспи-нааа-ааа! — и соседка упала.
Попробуй устоять на ногах! Кинулся на нее несуразный и невиданный зверь: впереди, вместо головы, блестит что-то тупое и черное, а туловище — от паршивой овцы, облезлой, да еще хвостом помахивает!
— Мать честная! — содрогнулась Зиновия. — Ой, свят-свят… Тьфу, страх-то какой!..
Зазвенели-задребезжали пустые ведра, с которыми Деспина собиралась в долину Марии, разлетелся вдребезги какой-то глиняный сосуд…
Вскочила Зиновия и что видит? Как в дурном сне, из груды черепков во всей красе вылупился, отряхиваясь, ПУДЕЛЬ Ариона! И полетели от него во все стороны какие-то перья.
«Ой, —
— Ай ты, изверг!.. А-а-а! — и затопала на месте, будто загоняя в землю обуявший ее страх.
Бедный пес… А ему-то каково было! Примерился просунуть голову, — билось в горшке, билось что-то живое и сладкое, и покружил вокруг, принюхиваясь. А когда по-свинячьи, носом, отбросил крышку и втиснул мордочку внутрь — ой, какая темень, и в зубах трепещет живая дикая птица… И только попытался вытащить из горшка бедовую свою башку, прогремело враждебное: «Эй, кто-нибудь тут есть?!» Вот так — кругом тьма-тьмущая, и любой может тебя, как червяка, раскроить пополам, хоть ты и Арион Второй…
— Ах, изверг!.. — осмелела наконец Зиновия. — Ну, попадешься ты мне!
И стала закрывать двери от сеней, окна, — дрянная псина и через окошко заберется. «Что это за птица… Или показалось? Ничего не пойму, — крыло как живое билось!»
Зиновия вернулась и увидела на черепках разбитого горшка нежные сизые перышки, забрызганные кровью.
«Что-то у нее нечистое в доме, — откуда сизые перья в крови? Это же от крыльев, не от перины!» И взглянула, так ли надежно смотрится со стороны замок, как она ощутила эту надежность рукой? С тем и пошла себе домой, махнув рукой на универмаг.
…И Деспина тоже шла, поглядывая по сторонам: должен же хоть кто-нибудь знать, что стряслось с Ангелом. Долго шла, даже как-то не по себе ей стало — сколько можно плестись? Людей не видно, все по домам (день-то воскресный), и вокруг запахи — медовые, тяжелые, травяные, фруктовые… После дождя Ааму всегда пахло как шалаш на бахче: и спелой дыней, и жухлой арбузной кожурой, и сельдереем, что сушится в вязке для разносолов, и пылью, которая по углам поджидает осеннюю влагу…
И не заметила, как добрела до ТРЕХ КОЛОДЦЕВ, где возвышался памятник павшим на войне. Чуть правее все то же КОЛЕСО в виде панно, тонюсенькие спицы по-прежнему упирались в цифры с наименованиями предметов благосостояния. Вокруг ни души, только шелестела на ветру половинка разорванной афиши…
«Наверно, от вчерашней лекции, — подумала Деспина, обернувшись. — И понесла меня нелегкая на эту лекцию! Сколько раз зарекалась: не пойду никуда, дома буду сидеть. Не видеть бы опять Ангела недельки три-четыре — глядишь, и дышится легче, за работой и думается меньше, вроде и жить можно…»
— Эй, — услышала Деспина. — Дочка, ты за газетами?
Оглянулась, а на скамейке под деревом дядя Антон Беллони с почтальонской сумкой на шее. Что такое — всего только ночь прошла, а почтальона успели сменить?
— Доброе утро, — поздоровалась Деспина.
— Пусть будет добрым… — и стал рыться в пухлой сумке. — Ты что получаешь? «Молдова сочиалистэ» или «Тинеримя»?
У Деспины вырвалось:
— С Ангелом что-нибудь, дядя Антон?
Беллони будто не расслышал. Вынул пачку конвертов, сложил их веером, как карты, и повел плечами:
— Еще пишут в наше Ааму, видишь? Не забывают, значит. А тебе ничего нет…
Дед сунул конверты обратно в сумку.
— А
— Неправда, — вырвалось у Деспины. — Я вчера тоже была… Мне было больно!
Дед Антон насупил мохнатые брови: «Эх, святая ты простота!..»
— Расскажи, дочка, что там за лекция такая… А то другие говорят, будто Ангел надо мною, старым, потешался.
Деспина вздохнула глубоко, в глазах даже бабочки зарябили — ее спрашивают о ЛЮБИМОМ… Смотри-ка, Беллони прямо-таки по-отечески расположен:
— Тебя Деспиной, кажется, звать? Послушай старика, Деспинушка, проживешь и ты жизнь… И скажут люди, что кто-то наговорил о тебе — дурное или хорошее, — неважно. Махни рукой, милая, как на сбежавшее молоко. Мне, собственно, парня жаль!..
Его сочувствие и отеческий тон наполнили Деспину гордостью. Ах, если бы еще и Ангел, в образе НЕЗРИМОМ, послушал, как она разговаривает со стариком Беллони!..
— Вы правы, дядя Антон, не верьте пересудам…
Казалось, Деспина — горлица и клич ее услышан.
А в это время Арионов пудель облизывался, уверяя себя: «Как по-львиному я зарычал! И врезался снарядом в какие-то бабьи юбки! И потом взорвался осколками и полетел птицей… и клюв у меня был, и птичье крыло, и горячая кровь дичи звала: „Лети, пудель, лети! Тебя ведет твоя судьба…“»
— Дядя Антон, — воодушевилась Деспина. — Не иначе, кто-то сглазил нашего Ангела. Он же такой искренний, и делу предан…
— Какому такому делу? — поинтересовался старик.
— Ну, вы же знаете, он не для себя старается… А они решили, что он над ними насмехается, и все переврали.
Дед Антон смотрел на ее воодушевление, как родитель на дитя свое шепелявое.
— Ишь ты! — снял с плеча сумку и покрутил шеей, как лошадь от надоевшей уздечки. — На!.. — и протянул сумку Деспине. — Держи и послушай. Пришел ко мне Ангел под утро и спрашивает: «Почему так получается, бадя Антон? Если не видят люди, чтобы человек делал что-то для своей выгоды, почему считают его никуда не годным?» Это он мне говорит! А я сам всю ночь напролет из-за этого глаз не сомкнул…
У Деспины забилось сердце: почему дядя Антон вручил ей Ангелову сумку, набитую газетами? Ведь это, как выражаются, подотчетный предмет и неразлучная подруга почтальона!.. Что с Ангелом случилось, где он?
Беллони продолжал:
— А у него ни кола ни двора, сама знаешь, да и карьеры никакой. Спрашивается, что за дело у него было в жизни? Ну, я ему в лоб: «Чем ты намерен заняться, парень? Ракету хочешь? Будешь стрелять в тучи!..» — «Правильно, старик, говорит. Когда сказали про музей, я хотел стать былинкой. Решил: мотоцикла не дали, из дому выгнали — стану тополем на взгорье! Теперь есть ракета — отлично. Пусть бьет град все ваши тополя и крыши, нет больше сил — буду стрелять в Синькина!..»