Альбина и мужчины-псы
Шрифт:
– Горожане хоронят мертвецов в час сиесты и говорят, что те пошли прогуляться. Они не могут смириться с возвращением Госпожи, и они правы. Госпожа забыла про них, а я ей напомнила. Мой долг - сделать все так, как было до нашего прихода в Каминью. Эта человекоядная тень затаилась в центре городской площади и жаждет пожрать все. Я справилась с ней однажды - но то была моя Госпожа. Сейчас победить будет труднее – или вовсе невозможно: это Госпожа всех нас, сила ее бесконечно умножилась... Не уходите, ждите меня! Я в долгу перед вами троими тоже. Если я вернусь из боя живой, то возвращу
Медленными шагами, звучавшими, точно стук ножей, Мама Окльо дошла до площади. Публика на бульваре, купаясь в свете и тепле, образовывала кольцо из тел вокруг темного пятна, растянувшегося между четырех кипарисов. Впервые за много веков Мама Окльо узнала, что такое горечь во рту: вкус, идущий из самого нутра, терзающий язык. Подойдя ближе, она решила пробиться сквозь бесчисленные щупальца, чтобы поразить Госпожу в самую сердцевину. Меланхоличный голос остановил ее:
– Моя чернота не в силах погасить сияние твоей маски. Кто ты - богиня? Ты хочешь влить свое бессмертие внутрь меня, беспримесной тьмы? Ты решила покончить со смертью, растворив ее в жизни? Твоя любовь настолько велика?
Мама Окльо поняла, что она испытывает сейчас не страх, а сострадание. Она предпочла бы этому липкому чувству самую острую боль, чтобы остаться глухой к мучениям вселенского палача, к смиренной преданности этого беспредельного отсутствия, сопровождающего каждый проблеск жизни, благодетельной пуповины, тянущейся от каждого мгновения, предлагающей неблагодарной твари уничтожение, которое придаст смысл его бытию, необъятной Госпожи всего мира и одновременно - маленькой, пыльной и грязной, убийцы, да, но и повивальной бабки, участвующей со своей омерзительной паутиной в непрестанной смене обличий жизни, ее, страшной, стоящей у истока реки жизни и ручья миражей, ее, ненавистной, верной защитницы самого сердца тишины, пустоты, поглощающей мнимую плотность материи, мнимую неповторимость каждой личности, мнимую чистоту переживаний, мнимую реальность желаний, мнимую необходимость действия - пока все не сведется к одному глазу, безо всяких наблюдаемых предметов, глазу, замкнутому в себе самом, словно сон без снов.
– Понимаешь ли ты, что, уничтожив меня, запишешь себя в смертельные враги жизни? Вместо того, чтобы сражаться со мной, стань на мою сторону. Тебе ведь известно, что ты - не кости, не внутренности, не мясо, что они недолговечны. Что же останется от тебя? Ты - то, что вмещает в себя мгновение, не больше и не меньше. Время - это малая точка, и ты не сидишь внутри него, как в лодке. Ты - одинокая лодка без экипажа. Ни позади, ни впереди нет ничего. Ты движешься вслепую; но я всегда с тобой. Я - твой экипаж, но творишь меня именно ты. Если судно терпит бедствие, я исчезаю. Если оно погибает, все, что есть на нем живого, уходит вместе со мной... Иди же.
Мама Окльо не стала врезаться вглубь Госпожи - она открыла свое сердце, чтобы та вошла. Тьма заполонила ее. В этом непроглядном мраке кружились огненные слова и осыпались, сгорев. Чувства извивались, как удавы, и пытались выстроить мосты, ведущие в никуда. Все желания - творить, умножать, пребывать в живых - уплотнились до состояния камня, камни истерлись в песок, песок развеялся и сделалась тьма.
– Я не могу ничего с тобой сделать, ты обладаешь костяком, ты гораздо больше своей скудной формы, ты живешь за пределами себя самой, как богиня, я вынуждена тебе повиноваться. Что это? Мой конец и начало вечности? Тебя развратило сотворенное тобой? Ты хочешь занять мое место? Ты - новая Госпожа, пустая корона в разбитом параличом царстве?
– Сестра моя, я хочу иного. Земля должна вращаться, как и прежде... Мне нужно только одно: если раньше ты могла не вспоминать об этом городке, покинь его снова и не возвращайся. Каминья позволит тебе выполнить твою священную задачу. Повинуйся!
Так Госпожа во второй раз ушла из Каминьи. Мама Окльо, вернувшись в шляпную мастерскую, соединила руки Изабеллы и Амадо:
– Вам не стоит пачкать себя работой в таком гнусном месте, как бар. Натрите ладони смесью, приготовленной бандитом... Вот так... А теперь дотроньтесь до чего-нибудь.
Они прикоснулись к шляпной колодке. Дерево приобрело золотистый оттенок, заблестело и наконец, превратилось в золото. Коротышка запрыгал от радости, оглашая помещение криками.
Изабелла же, напротив, скорчилась, раздвинула носки ступней и, крайне опечаленная, стала Каракатицей.
– Богатство? К чему оно?
Мама Окльо, загадочно улыбаясь, потрепала ее по плечу.
– Подожди чуть-чуть, скоро ты повеселеешь.
Она распечатала кувшин и капнула на морду Логана. Пес задрожал, с негодующим рычанием лег на пол, грустно посмотрел на Маму Окльо, начав превращаться в человека. Помотав головой в безнадежном сопротивлении, он произнес:
– Прошу тебя, дай мне умереть собакой!
И, обретя полностью человеческий облик, прижался, рыдая, лбом к стене. Его обнаженное тело было прекрасно, вздутая когда-то нога исцелилась.
– Я влюбился в вас, когда вы были из рода людей, я знал, что мы ровня друг другу, но сейчас... могу ли я надеяться на милость богини? Альбина мертва, я тоже хочу умереть... Без нее - зачем жить?
– Успокойся, Логан. Я дала тебе противоядие, желая отпраздновать твое благородное преображение, а не покарать тебя. Я не хочу, чтобы ты, Изабелла и Амадо оплакивали потерю дорогого им существа...
Мама Окльо села по-турецки, сплела пальцы на руках и громко произнесла слова-приказы, призванные проникнуть через стену реальности:
Ньид ла ньид он бар дат
джор дол рол па ньям су лан!
Из пор ее кожи начал сочиться густой туман, принявший затем человеческие очертания. Логан, Каракатица и Амадо увидели, как рядом с Мамой Окльо появилась не кто иная, как Альбина. Да, их ослепительная белая великанша, с русыми волосами, розовыми белками, вздернутыми сосками, мощными бедрами, чувственным лицом - чудным лицом глупой девчонки! Новосозданная женщина, надув губы и непрерывно мочась, поспешила в объятия Изабеллы.