Альбом для марок

Сергеев Андрей Яковлевич

– Гнилушка ты, гнилушка, прямо тебя на помойку.

В Удельной я не такая гнилушка – там спокойнее, больше один.

Под вечер спадает жара, находит стих бегать. Несусь от колодца к воротам, обратно шагаю, загораживаясь рукой: слепит солнце.

Часто со мной гуляет папа. В Москве он приходит поздно.

Папа не боится, что кошка вдруг бешеная, что собака тяпнет, что человек может стукнуть. Проходит рядом с лошадью и коровой и не боится, что лошадь брыкнет, а корова на рог подцепит.

Папины анекдоты:

–

Старушка молится в церкви. Вдруг замечает что-то белое, круглое. А поднять неудобно. Старушка встала на колени, не глядит, рукой потянулась: – Тьфу ты, прости меня, Господи, думала двугривенный, а это плевок.

– Барышню приглашают танцевать, а она все отказывается. Кавалер спрашивает: – Отчего вы не танцуете? – КОгда я тОнцую, тОгда я пОтею, а кОгда я пОтею, тОгда я вОняю.

Я требую чего-нибудь интересного. Папа рассказывает про папу римского. Я не унимаюсь:

– Папа в Риме, а где мама?

– Мама? В Париже. Папа римский и мама парижская.

Я заказываю про шпионов. Папа про них ничего не знает. Рассказывает про Соньку-Золотую-Ручку и Нат-Пинкертона. За речкой, в Чудакове, показывает облупившийся барский дом:

– У меня был маленький револьвер-бульдог. Я ждал обыска и положил его на балку между бревнами и обшивкой, он и свалился – со второго этажа. До сих пор, должно быть, лежит.

Я поднимаю с земли железное грубо-тонкое повторение ломика.

– Фомка, – узнает папа и объясняет, что это, для кого и зачем.

– Удельная – земли Удельного ведомства. Красково – красть кого. Малаховка – малая аховка, там было спокойнее. Однажды в студеную зимнюю пору разбойники напали на сани, а кучер наставил на них копченую колбасу, закричал: Убью! – они и разбежались. Бывает, бывает, колбаса стреляет. В мирное время в Удельной от станции до Чудакова конка ходила. Богатые дачи были. Старуху Клепикову бандиты убили зимой, она одна оставалась. Она им не открыла, они подожгли.

Мама просыпается под утро: скрипнула рама, кто-то хотел влезть. Спящим жулики прижимают к лицу тряпки с хлороформом.

Бабушка привезла на всякий случай свисток: на соседней даче услышат и прибегут.

Идти со станции поздно – опасно. Чаще всего раздевают в ольшанике перед Новой Малаховкой, за новым мостиком, где два китайца утонули.

Два китайца утонули – из наших с папой прогулок. Они учились в КУТВе и пьяные пошли вброд.

Суховольский, папин знакомый – он старше папы, – тоже помнит китайцев, посмеивается: в самом мелком месте. Он в косоворотке, подпоясан кавказским шнурком, в галифе и тапочках. Приглашает к себе в Быково:

– У меня фисгармония! Я вам Бортнянского сыграю! Это такая музыка – стены плачут!

От Суховольского:

– Лакримоза!

Милиционер – один и на станции.

Иногда по Интернациональной важно проходит – грудь, как бочка, – невысокий в новой диагоналевой форме. Мамы глядят ему в спину:

– НКВД.

Вспоминают:

–

У Козьей бабушки жил Вацетис. Каждое утро делал гимнастику и обливался холодной водой.

Володька, младший брат нашего дачника Саши, забирает у мамы Дни Шульгина:

– Вас еще за нее посадят.

– Возьмите, – говорит мама, а когда он уходит: – Поганец!

В выходной в компании дачников Володька рассказывает, что слово керосин произошло от фирмы Керо и сын – она первая им торговала. Все великие люди – евреи: Колумб, Кромвель, Наполеон, Карл Маркс. Гитлер тоже еврей.

После обеда летники и дачники собираются на верандах вокруг патефона. Годами готовятся, откладывают, обговаривают – и покупают театральный бинокль, термос, патефон.

Пластинки, в общем, у всех одинаковые.

Из сознательности – Все выше, Марш-велотур, Марш водолазов, Машину ведет комсомолец-пилот.

Из образованности – Шаляпин.

По пристрастию – у кого Лемешев, у кого Козловский. Лемешисты воюют с Козловским отчаянно и безнадежно.

Для души – Козин или цыганское.

Для компании – Утесов и заграничные танго, фокстроты, румбы. Пластинки – не заграничные, все до единой – Ногинский или Апрелевский завод.

В компании танцуют. Папа не танцует. Мама умеет вальс. Мне сказали, что варламовская Свит-Су – китайская музыка, и я танцую в углу террасы фокустрот по-китайски, с поднятыми указательными пальцами.

Патефонная музыка не та, что по радио. Там оперы, хор Пятницкого, хор Александрова, песни советских композиторов, фантазии на темы песен советских композиторов, песни о Сталине.

Радиомузыка увлекает куда меньше, чем патефонная.

И все же за долгие годы включенной трансляции я уловил, полюбил, запомнил такое, чего недоставало в самой жизни, – яркое, экзотическое:

Секстет Глинки Тореадор, смелее в бой Тореадор и андалузка Кукарача Тиритомба Мадрид, ай-ай-а

Я все время напеваю: говорят, у меня слух. Бабушка, мама, папа хотят учить меня музыке.

Это значит, на пианино. В музыкальной школе на пианино не принимают, там евреи на скрипке учатся: в случае чего скрипку под мышку и побежал.

Сумасшедшая тетка Вера на своей прямострунке ФОЙГТ никогда не играла. Прямострунку отвергли, скорее всего, из щепетильности. В начале тридцать девятого бабушка отыскала, папа купил хороший недорогой ОФФЕНБАХЕР. Недорогой: пять тысяч! Понятно, откуда такие деньги – папа только получил за книжку. Непонятно, как высокий, большой инструмент влез в наши тринадцать метров.