Альбом страсти Пикассо

Тарасевич Ольга Ивановна

На всякий случай Лена посмотрела по сторонам (ни души), завернула кольцо в носовой платок, добавила в узелок пару камешков с ближайшего газона (а если узелок унесет ветром, ищи его потом). Забралась на скамеечку, размахнулась, и…

– Так вы и есть тот самый антиквар? – вдруг раздался тонкий девичий голос.

От неожиданности Лена едва удержала равновесие.

Позади скамейки стояла девушка в белой блузке и темной мешковатой юбке.

Как назло, проклятый узелок вывалился из рук, и колечко упало прямо к ногам так некстати появившейся девчонки!

– Вы и есть антиквар? Это ваше кольцо? – она присела, подняла эффектно сверкнувшее в лучах заходящего

солнца украшение, положила его на ладошку. – Красивое… С вами мы договаривались о встрече?

Лена молчала. Потому что не имела ни малейшего представления, как себя вести в этой дурацкой ситуации и что говорить…

* * *

Соседи по столу у Игоря Панченко подобрались так себе. Мужик справа, Валерий, все говорил, не умолкая, о главной радости своей жизни – курочках-цесарках. Нес полную ахинею – и ласковые, ты ж понимаешь, эти его куры, и красивые, а умные – прямо круче собак дрессировке поддаются. Жена Валерия, Диана, вела себя так, что страсть ее супруга к домашним пернатым становилась, в принципе, объяснима. Ну клуша клушей! С такой супругой сам и петухом закукарекаешь, и волком взвоешь! Хлебнув шампани, дамочка заводила мрачные разговоры о том, что вокруг – одни только тупые торгаши, а настоящие интеллектуалы не в почете. Сей нехитрый тезис она постоянно подкрепляла стихотворными строчками, которые читала с тоненьким завыванием, вызывая у Игоря стойкие воспоминания о коте, которому он с познавательной целью в голопузом детстве зажал лапу в тиски.

«Эх, люди, не понимаете вы своего счастья, – думал Игорь, налегая на шашлычок. После тюремного провианта сочное мясо казалось ему самым вкусным блюдом на свете. – Какие-то куры, какие-то стихи… Да пурга это все! Самое главное – это, оказывается, даже не бабки, а свобода; когда сам себе хозяин и господин. Хочешь спать – спишь, хочешь есть – ешь; и никаких тебе ни распорядков, ни вертухаев… Спасибо Андрюхе Ермоловичу, не забыл, не бросил в беде; подогрел, кого следует – и мне больше чем полсрока скостили. То, что пару лет на зоне провел, пожалуй, даже не обидно. Мешал мой бизнес крепко; тут не экономическое дело могли склепать – вообще на тот свет отправить. Зато теперь у меня в голове все прояснилось. Все понял: и кто настоящий друг, и что является на самом деле важным, а на что надо ложить с прибором…»

Игорь ел и не мог остановиться.

Уже давно ему было пора встать из-за стола и отправиться к поджидающей его девушке. Однако невероятный вкус шашлыка, просто тающего во рту, постоянно заставлял думать: ну вот все, последний кусочек – и ухожу. Конца и края этим «последним кусочкам» все не предвиделось.

Когда блюдо опустело, Игоря охватило невероятное волнение.

Девочка, сладкая…

Конечно, после зоны уже все случилось: прикосновение к мягким нежным девичьим телам, падение в жаркую пропасть, пустота и слабость. Разумеется, за удовольствие надо платить. Ну и фиг с ним, оно того стоит!

Да, та симпатичная голубоглазая малышка, которая теперь ждет в укромном уголке, – она тоже намекнула на вознаграждение. Все равно. Что такое деньги, когда речь идет о многолетнем голоде?! И надо сначала просто наесться, напиться, насытить свое тело молодой упругой плотью – а потом думать о душе, любви, страсти, взаимопонимании…

Имя сговорчивой крошки уже выветрилось у Игоря из головы.

Но, похоже, девочка давно пришла в укромный уголок за домом и даже успела улечься на газон, выглядящий не очень-то ухоженным из-за сложенных повсюду стройматериалов.

– Эй, ты что, заснула? – удивленно воскликнул он, увидев

закрытые глаза малышки с длинными темными ресницами. – Ау, просыпайся. Давай все успеем до фейерверка, очень уж охота посмотреть, и…

Коснувшись руки девушки, он вздрогнул. Рука была резиново-прохладной. Остывающей. Неживой…

Вздрогнув, Игорь прищурился и едва не закричал.

У девчонки-то перерезано горло. Просто с первого взгляда этого особо не заметно, так как шея закрыта густыми смоляными волосами. Пропитавшимися терпко-пахнущей кровью…

Глава 3

Париж, 1947 год, Долорес Гонсалес

– Лучше бы я пошел в бордель! – вместо приветствия буркнул Пикассо.

Выражение лица великого художника не предвещает ничего хорошего. Широкие брови нахмурены, четко очерченные губы – плотно сжаты, а морщинки высекли гримасу недовольства на смуглой коже.

Сердце Долорес Гонсалес заходится от боли.

Вот всегда Пабло ведет себя так – вчера был нежен, сегодня говорит гадости. Он словно бы стыдится своих чувств, досадует на себя за вырвавшиеся признания, и мимолетные ласки потом обязательно сменяются болезненными ударами.

Как обычно, Долорес старательно делает вид, что вовсе не обижена, – мягко улыбается, берет у любовника куртку, заботливо расправляет ее на вешалке.

– Проблема в том, что после знакомства с тобой мне особо не хочется идти в бордель. Мне кажется, что девицы оттуда – недостаточно ласковые и внимательные, – не унимается Пабло, разматывая длинный светло-серый шарф. – Значит, ты портишь мне жизнь! Ведь я даже не могу по-настоящему повеселиться из-за тебя!

Как больно…

Темнеет в глазах, дышать почти невозможно.

Когда же случилось все это – любовь, похожая на затяжную болезнь, зависимость и наваждение?..

Сначала все было по-другому, совсем не так! В начале знакомства казалось: отношения с Пикассо – просто возможность приблизиться к мастеру, познать его живопись и научиться множеству мелочей, из которых потом рождаются шедевры, безукоризненные по композиции и колористике…

Он мог говорить о различных направлениях и техниках без устали, часами. Показывал, как смешивает краски (оказывается, Пикассо никогда не пользовался палитрой; в его мастерской всегда стояли только банки с чистыми цветами, а если ему надо было получить оттенок, то он просто разбавлял тона на газетах), рассказывал о правилах заполнения пространства картины, учил обращать внимание на свет.

Был еще один очень важный момент этих отношений. О нем, конечно, сначала и мыслей не возникало. Но все-таки, когда живешь фактически одна, когда на руках отец-алкоголик и над головой постоянно висит дамоклов меч голода – очень быстро начинаешь ценить помощь. Пикассо был по-своему великодушен – помог с мастерской, положил отца в клинику (это ему, впрочем, мало помогло; папа продолжал пить и умер от цирроза печени), часто давал деньги, а после Освобождения даже организовал персональную выставку. Но при этом нельзя было не обратить внимания, что эта его щедрость – она одновременно и не совсем щедрость. Пабло мог подарить свою картину – а через неделю заявить, что это слишком дорогой подарок, и забрать холст обратно. Та же квартира, в которой находилась мастерская, раньше принадлежала Доре Маар – однако Пабло просто потребовал у женщины это помещение. Несложно предположить – в один день он может точно так же и другой девушке заявить: «А ну-ка собирай свои вещи, и побыстрее! У нас с тобой все кончено, а мастерская нужна для очередной любовницы».