Альбом страсти Пикассо
Шрифт:
Как красиво…
Красиво.
Смерть Хосе к лицу.
Я смотрела на его длинные черные ресницы, оливковую кожу – и любовалась им так, как, наверное, никогда раньше не любовалась.
Теперь этот прекрасный парень принадлежал только мне.
Я, как ни странно, все-таки стала самой главной женщиной в его жизни. Той, будучи с которой, он из этой жизни ушел.
И вот теперь уже
Я сидела рядом с Хосе и чувствовала, что люблю его сильно-сильно; что он мне ближе, чем был в минуты физической близости…
Раздавшийся где-то внизу звук сирены отрезвил меня.
Надо же вызвать полицию!
Надо вызвать полицию, но…
Хосе-то уже не поможешь. Какая разница, кто пырнул его ножом – от выяснения конкретной персоналии мой любимый мальчик не оживет. Но я-то пока еще жива…
Я смотрю на высокий книжный шкаф.
Всего-то и усилий – подставить лестницу и вытащить с верхней полки стоящую за книгами тетрадь.
Та мазня стоит кучу денег. Но для меня настоящую ценность представляет только одно – свобода от Вадима.
Я быстро достаю альбом с рисунками Пикассо, засовываю его в рюкзак. И, поцеловав застывшие губы Хосе, сбегаю вниз по ступенькам.
У меня в голове возникает мешанина из кадров детективных сериалов и страниц криминальных книг.
В доме полно моих отпечатков.
Нас явно кто-то видел вместе, мы заходили в ближайшие кафе, заезжали на заправки. После первого же опроса жителей квартала у полицейских появится описание моей внешности.
А друг Хосе, тот самый доктор, помогавший дурачить мою цербершу! Он знает, в каком отеле я остановилась. И полиция может добраться до меня в два счета. Как я им объясню, почему бросила Хосе с ножом в груди? Как вообще докажу, что это не я его убила из-за той самой роковой тетради?
До нашего отъезда в Москву оставалось еще три долгих дня. Я провела их как на иголках.
И только когда самолет оторвался от земли и взмыл в наполненное сливочными облаками небо, я наконец поверила – обошлось, никто меня не поймает и ни в чем не обвинит.
На моих коленях – рюкзак с тетрадью.
Я не положила его в ящик для багажа, расположенный над сиденьями, отказалась запихивать под кресло. Бумага выглядит ветхой, кажется, неосторожное прикосновение – и она рассыпется в пыль. Но я не хочу, чтобы моя свобода от брата рассыпалась. Я буду очень и очень осторожна.
Не знаю, как и где искать покупателя на рисунки Пикассо.
Знаю только, что у меня все получится. Игра стоит свеч.
Я буду просто жить, жить! Так, как считаю нужным, без Вадькиных приказов, без сурово поджатых губ Марии
Глава 1
Париж, 1944 год, Долорес Гонсалес
– Мари… Воды, умоляю… Жаклин! Ты дашь мне попить, старая шлюха? Жанет, черт тебя побери, я хочу промочить горло! Эй, кто-нибудь?! Есть тут кто-нибудь, кроме этого стада белых козочек?! Пожалуйста, помогите! Мне так плохо…
Уловив миролюбивые нотки в голосе отца, Долорес Гонсалес сменила гнев на милость, вытерла салфеткой запачканные краской руки и подошла к кувшину с водой.
Этого и стоило ожидать: у папы уже начался бред. Допился! Стада белых козочек, надо же!
Итак, теперь все как обычно; к сожалению – ритуал.
Налить стакан, подать этому старому алкоголику.
Успеть увернуться, когда он, с грязными ругательствами, швырнет посуду в свою благодетельницу.
Не раздражаться, сохранять спокойствие. Хотя смотреть на него, давно не мывшегося, лежащего в груде тряпья (бывшего, кстати, когда-то нарядным пальто, атласными жилетами и белоснежными сорочками), ужасно противно.
Конечно, отец пьян. Он всегда пьян и уже совершенно не понимает, что происходит вокруг. Мари, Жаклин; вся эта вереница продажных женщин, громко величающих себя музами художника, а на самом деле отправляющихся в постель за бокал вина и нехитрую еду, – они уже давно переметнулись к другим. К тем, у кого есть хотя бы пара франков. У отца же денег нет вообще, и это неудивительно. Он не работает. Не пытается продать даже готовые холсты, сваленные в груду в углу мастерской. Картины скоро сгниют от сырости, а отец только пьет, пьет…
– Будь проклят этот «Улей» [5] , – пробормотала Долорес, снова подходя к подрамнику. – Здесь всегда найдутся друзья, которые готовы налить вина и дать кусок хлеба. Казалось бы, чем плохо – друзья?.. Но выясняется – все-таки плохо. Потому что в этом дружеском пьянстве и всеобщем блуде на самом деле вовсе не до работы. Не могу понять, как тут не спились Сутин, Шагал и Модильяни! Отсюда вырываются единицы. В основном же здесь погибают, как в болоте. Мой отец погибает. А ведь как все хорошо начиналось…
5
Дом в Париже, где жили и работали художники.
Она горько вздохнула, чуть улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. И в уголках губ высокой девушки, одетой в заляпанный маслянистыми пятнами балахон, обозначились ранние морщинки.
Пережить ей и правда довелось немало…
Родная Каталония в памяти Долорес почти не сохранилась.
Разве что трепетал там огромный синий плащ моря, весь в белых барашках; он бился о прибрежные светло-коричневые скалы, укрывал широкой полой желтый песок.
А еще – мольберты, огромные, закрывающие солнце. То есть тогда, конечно, было не понятно, что это мольберты. В те далекие дни казалось, – какие ужасные нудные штуки; почему и мама, и папа так долго простаивают за ними?! Ведь лучше взять красный мяч и пойти купаться, а потом отправиться в таверну и прилежно, как птенец, открывать ротик. В таверне подают вкусную жареную костистую рыбу, папа ее чистит и кладет кусочки в рот то жене, то дочери…