Александр Блок

Мочульский Константин Васильевич

Поэт все более отталкивается от рационализма и формализма Гумилева и его школы, все глубже чувствует иррациональную, мистическую основу искусства. В рукописях Блока остался набросок статьи, явно направленной против теории основателя акмеизма. «Чем более стараются подойти к искусству, — пишет он, — с попытками объяснить его приемы научно, тем загадочнее и необъяснимее кажутся эти приемы. Кажется, вся компания „Студий“ всех этих лет имеет конечной целью подтвердить простой факт, что искусство неразложимо научными методами… Теоретики теряют (или не теряют, а потеряют) надежду взнуздать искусство, засунуть в стиснутые зубы художнику мундштук науки».

Летом Блоку становится немного легче жить: каждый день

он купается в Пряжке, а иногда, надев свою «кепку» и захватив с собой хлеба и сала, на целые дни «удирает» от заседаний в Стрельну. Бродит там в лесу, купается, жарится на солнце и возвращается загорелый и бодрый. С. Городецкий вспоминает: «Первое, что Блок мне сказал, когда мы обнялись летом, после долгой разлуки, это то, что он колет и таскает дрова и каждый день купается в Пряжке. Он был загорелый, красный, похожий на финна. Глаза у него были упорно-веселые, те глаза, которые создали трагическую гримасу, связавшись с морщинами страдания на последнем портрете».

Работа в Большом театре продолжается и летом. Блок дает отзыв «О пяти пьесах 1920 года», выделенных на конкурсе Московского Театрального Отдела, произносит «Речь на юбилее Большого драматического театра», пишет заметку «О Мережковском» по поводу постановки «Царевича Алексея» и по окончании сезона 1919–1920 года обращается к актерам с речью, в которой благодарит их за самоотверженную работу и поздравляет с «несомненными достижениями» — постановками «Дон-Карлоса», «Отелло» и «Царевича Алексея». Драматический и психологический разбор «Короля Лира» Шекспира, составленный в форме речи к актерам, написан с большим вдохновением. В другой речи— «О „Синей Птице“ Метерлинка» — есть острые замечания о поэтическом ритме этой «неоромантической сказки».

Е. Замятин пишет в воспоминаниях: «Летом 1920 года мне пришлось вместе с Блоком работать над текстом и постановкой „Лира“ в Большом драматическом театре». «Александр Александрович— наша совесть», — сказал мне однажды, кажется, режиссер Лаврентьев. И эту же фразу, как утвержденную формулу, я слышал потом не раз от кого-то в театре. Последние— обстановочные и костюмированные — репетиции кончались часа в 2, в 3 ночи. Блок всегда сидел до конца, и чем позже, тем, кажется, больше оживал он, больше говорил: ночная птица. — «Не утомляет вас это?» — спросил я. Ответ: «Нет, театр, кулисы, вот такой темный зал — я люблю, я ведь очень театральный человек».

О любви к «старому, грязному театру» пишет поэт в «Дневнике» (13 декабря): «Большой старый театр, в котором я служу, полный грязи, интриг, мишуры, скуки и блеска, собрание людей, умеющих жрать, пить, дебоширить и играть на сцене, — это место не умерло, оно не перестало быть школою жизни, пока жизнь вокруг стараются убить… Когда жизнь возьмет верх, тогда только перестанет влечь это жирное, злое, веселое и не очень здоровое гнездо, которому имя — старый театр».

15 августа в «Вольфиле» состоялось торжественное заседание, посвященное В. Соловьеву (по поводу двадцатилетия со дня его смерти). Блок выступил с речью «Владимир Соловьев и наши дни». Она была напечатана впоследствии в журнале «Записки мечтателя» (1921 г., № 2–3). В то же лето он читал в «Вольфиле» свою поэму «Возмездие». Собрание было многолюдное, и поэма имела большой успех. Поэтесса Анна Радлова написала в газете, что наше время будет когда-нибудь называться «блоковским».

В октябре Любовь Дмитриевна поступила в труппу драматического театра «Народной комедии», по приглашению молодого режиссера С. Э. Радлова; целые дни была занята репетициями и спектаклями. Постоянное отсутствие жены очень мучило Блока. О душевном состоянии его зимой 1920 года рассказывает М. А. Бекетова. «Надо сказать, — пишет она, — что чем дальше, тем больше нуждался он в постоянном общении с женой. Тут была причиной не только его нежнейшая

и глубокая любовь к ней, но также ее здоровье, жизненность, детская беспечность и умение отвлечь его от печальных мыслей своеобразной шуткой и неизменной светлой веселостью… В прежние годы Александр Александрович тоже не любил, когда она уезжала или часто отлучалась из дому, но он переносил это все сравнительно легко. Теперь же он без нее тосковал, падал духом, не хотел приниматься за еду, пока она не вернется».

1921 год начинается трагической записью в «Дневнике» о разгроме Шахматовской усадьбы. 3 января. «В маленьком пакете, спасенном Андреем из Шахматовского дома и привезенном Феролем [99] осенью: листки Любиных тетрадей (очень многочисленные). Ни следа ее дневника. Листки из записных книжек, куски погибших рукописей моих, куски отцовского архива, повестки, университетские конспекты (юридические и филологические), кое-какие черновики стихов, картинки, бывшие на стене во флигеле… На некоторых — грязь и следы человеческих копыт (с подковами). И все».

99

Андрей и Фероль Кублицкие— двоюродные братья Блока.

Чувство бесконечной усталости овладевает Блоком; из последних сил путешествует он пешком на Моховую — во «Всемирную литературу» и заседает в Большом театре. 22 января на юбилейном чествовании артиста Н. Ф. Монахова он обращается к нему с краткой речью и заканчивает ее словами: «Мы горячо желаем вам, артисту и мастеру, еще и еще много раз рисовать перед рампой ваши всегда четкие образы, ваши тонкие узоры; воспламенять сердца и тем смягчать их ожесточенность; помогать современным людям не оступаться на их трудных путях». [100]

100

К 1921 году относятся последние театральные рецензии Блока: «В жюри конкурса революционных пьес при Петербургском Театральном Отделении» и «Гореславич», «Драматическое действо А. Чапыгина».

Работа во «Всемирной литературе» влачится безотрадно. Поэт сдает в печать третий том сочинений Гейне, продолжает редактировать стихи. «Исторические картины, — записывает он (затея Горького, гальванизированная Гумилевым и Тихоновым), — медленно умирает».

Постылая работа и нищенское существование доводят его до отчаяния. 17 января заметка в «Дневнике»: «Утренние, до ужаса острые мысли, среди глубины отчаяния и гибели: научиться читать „Двенадцать“; стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда».

25 мая Блок в коротких словах резюмирует историю своей жизни за первые пять месяцев 1921 года («Дневник»). «Наша скудная и мрачная жизнь в первые пять месяцев; отношения Любы и мамы. Любин театр… Болезнь моя росла, усталость и тоска загрызали, в нашей квартире я только молчал. В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали председателем Гумилева».

Больной поэт был глубоко оскорблен неблагодарностью молодых поэтов и упорным недоброжелательством Гумилева. Из гордости— он никогда и никому не признавался в этом. Но борьба с акмеистами заставляет его еще раз обратиться к прошлому и оценить значение символической эпохи. В заметке «Об издательстве „Алконост“ соединилась группа писателей, примыкающих к символизму, объясняется, по нашему убеждению, лишь тем, что именно эти писатели оказались по преимуществу носителями духа времени. Группа писателей, соединившаяся в „Алконосте“, проникнута тревогой перед развертывающимися мировыми событиями, наступление которых она чувствовала и предсказывала».