Александр Блок

Новиков Владимир Иванович

(«Ты отошла, — и я в пустыне…»)

Через год появятся стихи «На поле Куликовом» с новаторским впечатляющим сравнением: «О, Русь моя! Жена моя!» Как видим, выстраивалось это сравнение в обратном порядке: жена, Любовь Дмитриевна, есть родина. И это не риторика, а реальная суть отношений. Блок ждет от жены отклика, даже повторяет в следующем письме: «Что думаешь о стихотворении?» Любови Дмитриевне «очень нравится», хотя, конечно, ей хочется, «чтобы казалось хоть иногда, что есть где „приклонить главу”». И еще ее смущают первые две строки в последней строфе: «…пусть другой Тебя ласкает, / Пусть множит дикую молву». Действительно,

при буквальном прочтении «другой» — это любовник, а «дикая молва» — сплетни.

Даже «выяснение отношений» между супругами совпадает с совместной «работой над текстом» и не может вестись проще, чем на поэтическом языке, с обыгрыванием евангельских цитат. Жизнетворчество…

Потом само собой произойдет расширение и уточнение смысла — в ходе последующего развития блоковского контекста, достраивания единого стихового здания. Эти двенадцать строк автор сделает курсивным вступлением к циклу «Родина», и «другой» уже будет перекликаться с «чародеем» из стихотворения «Россия»: «Какому хочешь, чародею / Отдай разбойную красу. / Пускай обманет и заманит, / Не пропадешь, не сгинешь ты…»

Ну а дальнейшим переосмыслением блоковской символики займется само время. И нынешний читатель может уже применить слова «другой» и «чародей» ко всем правителям, столь неразумно вершившим судьбу России на протяжении целого столетия, множа о ней «дикую молву», то есть печальную историческую репутацию нашего отечества…

Этим летом Блок дважды посещает Шахматово — с 10 по 20 июня, а потом — с середины июля до конца августа. Время между этими поездками он проводит в одиночестве, живя в Казармах (отчим получил назначение в Ревель и отбыл туда, Александра Андреевна последует за ним в сентябре, пока же она с Любой в Шахматове). В эти промежутки во время долгих прогулок (ипподром в Удельном, Шуваловское озеро, сестрорецкий пляж, поселок Дюны у границы с Финляндией) и сочиняются «Вольные мысли» — цикл из четырех повествовательных стихотворений, сложенных белым пятистопным ямбом. С первых же строк возникает перекличка с Пушкиным — и ритмическая (со знаменитым «…Вновь я посетил…»), и смысловая (со стихотворением «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»).

Гибель «желтого жокея», случайно увиденная Блоком в конце мая, отозвалась в первой из вещей — «О смерти»:

Так хорошо и вольно умереть. Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью, Чтоб первым доскакать. И на скаку Запнулась запыхавшаяся лошадь…

Как уместен — нет, как необходим этот анжамбеман после слов «на скаку»! Ритм спотыкается — в полном соответствии с рисуемой картиной. И каждый из таких анжамбеманов (в иной терминологии — переносов, буквально: «перебросов») работает и на изобразительную, и на эмоциональную задачу. Без них белый пятистопный ямб звучал бы монотонно, а эти сбивы ритма компенсируют отсутствие рифмовки (усиливая связь между соседними стихами) и концентрируют драматизм. Это точки катарсиса.

«Вольные мысли» — все в движении, они решительно не раздергиваются на цитаты. «Прозаичность» здесь не в описательности, а в той динамической связанности фразы с фразой, которая отличает полноценную прозу. Вот в последнем из четырех стихотворений — «В дюнах» — лирический герой встречает незнакомую красавицу и устремляется за нею:

Я гнал ее далёко. Исцарапал Лицо о хвои, окровавил руки И платье изорвал. Кричал и гнал Ее, как зверя, вновь кричал и звал…

Николай

Клюев увидит здесь «мысли барина-дачника, гуляющего, пьющего, стреляющего за девчонками», и Блок даже покается в письме к матери, что сбился на ненавистную ему «порнографию». Но думается все же, что «реализм» «Вольных мыслей» — особенный, не без примеси условности и романтической мечтательности. Читая процитированные строки, мы видим все-таки не преследование дачником в панаме незнакомой девицы, а скорее погоню поэта за живой жизнью.

Бывают поэтические шедевры, отделенные от нас рамой своего времени, требующие для осмысления исторического контекста. А бывают шедевры, обращенные в будущее, дозревающие на наших глазах. «Вольные мысли», мне кажется, принадлежат ко второй разновидности. И явленный здесь опыт активного лирического созерцания, и разработанный здесь тип повествовательного стиха могут еще вдохновить современную поэтическую практику.

«Вольные мысли» в полном составе войдут в книгу «Земля в снегу» с посвящением Георгию Чулкову, не раз сопровождавшему автора в прогулках того лета. А сначала Блоку хочется напечатать их в сборнике издательства «Знание», тем более что Леонид Андреев через Чулкова передавал приглашение. Любови Дмитриевне это намерение нравится: «„Знание” дает твердую почву и честное, заслуженное оружие в руки», — считает она. Однако эти планы обрушивает Горький, пишущий Андрееву в конце июля с острова Капри: «Мое отношение к Блоку — отрицательно, как ты знаешь. Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца».

Тяготение Блока к Горькому и его кругу пока не встречает взаимности. Откуда у Горького такая злость — вплоть до потери контроля над словом? Впрочем, «душа без штанов» — выражение оригинальное, почти футуристическое. Но по части логики… Кто на самом деле жаден до славы (и умеет ее добиться в мировом масштабе, манипулируя политическими игровыми приемами), чьи философские потуги часто превышают реальный масштаб таланта? Да, люди творческие редко бывают объективными судьями: когда хвалят коллегу, приписывают ему свои собственные достоинства, а когда ругают — щедро делятся с ним собственными личными пороками.

Но вернемся к блоковской критике. «Свои» же статью «О реалистах» встречают в штыки. «Наивное народничество наизнанку» усматривает в ней Философов. «Сей бессмертный критик», — язвит по адресу Блока Эллис. Самый же страстный протест заявляет Андрей Белый, в душе которого «личное» и «литературное» рождают взрывчатую смесь.

По иронии судьбы эпистолярный взрыв приключается с Белым в момент, когда Блок ищет с ним перемирия и пишет ему шестого августа спокойно-обстоятельное письмо, излагая по пунктам свою позицию и проясняя свое отношение к конкретным литераторам, как то: Белый, Брюсов, Вяч. Иванов, Городецкий, Чулков. Заканчивается письмо просьбой «… указать мне основной пункт Твоего со мной расхождения». Отправив это компромиссное послание, Блок с той же почтой получает письмо-пощечину, начинающееся обращением «Милостивый государь».

«Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда», — заявляет Белый, обвиняя адресата в неискренности и двоедушии: «Наконец, когда Ваше „Прошение”, pardon, статья о реалистах появилась в „Руне”, где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно».

На это ответить можно только вызовом на дуэль, что Блок и делает восьмого августа, требуя от Белого в десятидневный срок либо отказаться от оскорбительных слов, либо прислать секунданта. Сам же он имеет в виду призвать в свои секунданты Евгения Иванова, который насколько может противится страшной затее.