Александр I и Наполеон
Шрифт:
В чем же секрет столь извращенной царской признательности? Прежде всего, в ее происхождении. Тот день, когда Павел I, соединив руки Александра и Аракчеева, сказал им: «Будьте друзьями!» — оба они запомнили на всю жизнь как завет отца и государя. Смерть Павла еще больше возвысила этот завет, скрепила его государевой и отцовской кровью. Аракчеев отныне угнездился в сердце царя как воплощенная память об его отце: возвеличивая павловского любимца, Александр отчасти утешал свою совесть невольного отцеубийцы. К тому же Аракчеев, по словам А.И. Герцена, отличался «нечеловеческой преданностью, механической исправностью, точностью хронометра <…> Такие люди — клад для царей». Наконец, нельзя не признать в Аракчееве, кроме того, что он всю жизнь относился к Александру (как ранее к Павлу) «со скотским благоговением пса» [132] ,
132
Богданович М.И. История царствования императора Александра I и России в его время. СПб., 1871. Т. 6. Прил. С. 124.
Все это вместе и объясняет, почему Александр I, который, по его собственному признанию, никому не верил, считая всех людей мерзавцами, доверился Аракчееву как единственному другу, который его никогда ни в чем не обманет…
Разумеется, всесильный временщик, «полуимператор», как называли Аракчеева современники, был лишь исполнителем воли своего «батюшки» и того политического курса, который определял «батюшка», т. е. царь. До 1815 г., пока царизм был занят коалиционными войнами и проектами внутренних реформ, Аракчеев держался смирно. Не сразу он дал себе волю и после победы над Наполеоном. Эта победа, как подмечено современниками, «возвысила мнение русских о самих себе и о своем отечестве». Вся Россия славила Александра I как освободителя и «пастыря» народов.
И ты среди толпы, России божество! —восторженно приветствовал царя юный Пушкин, который раньше многих разочаруется в Александре и будет развенчивать его в хлестких эпиграммах, «подсвистывая ему до самого гроба» (так скажет об этом сам поэт).
Все ждали от своего «божества» в награду за патриотизм перемен в жизни к лучшему и не дождались. Первыми разочаровались крестьяне. Им с высоты трона не досталось даже слов благодарности. В манифесте Александра I от 30 августа 1814 г., который одаривал все сословия различными милостями, о крестьянах было сказано буквально следующее: «Крестьяне, верный наш народ, — да получат мзду свою от Бога!» Крестьянский люд, возвращенный под ярмо барщины, повсеместно роптал: «Мы избавили отечество от тирана, а нас опять тиранят господа».
Вспоминал ли Александр I в то время триумфа и тревоги предостережение своего воспитателя Ф.Ц. Лагарпа: «Ропот — это первые языки пламени, из которого рождается пожар революции»? Разочарование народа передалось обществу, военным, заразив их настроением, которое В.О. Ключевский удачно назвал «патриотической скорбью». Это настроение главным образом и вызвало к жизни первое в России революционное движение декабристов, зачинатели которого прямо свидетельствовали: видеть русский народ, «первый в Европе по славе и могуществу», в цепях крепостничества после исторических побед 1812–1815 гг. стало невыносимым.
Передовые дворяне, включая офицеров, даже некоторых генералов и крупных чиновников, ждали, что Александр даст крестьянам волю, а стране — конституцию. По мере того как выяснялось, что царь не уступит ни того, ни другого, они все больше разочаровывались в нем: ореол «пастыря народов» мерк в их глазах, обнажая его истинное лицо самодержца и крепостника. Символически выглядел пассаж, свидетелями которого стали будущие декабристы. В «Записках» И.Д. Якушкина читаем, как торжественно встречал Петербург летом 1814 г. гвардию, вернувшуюся из Парижа. «<…> Показался император <…> на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей (Марией Федоровной. — Н.Т.). Мы им любовались. Но в эту самую минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая однакож не могла видеть мыши, не бросившись на нее».
Александр I был хорошо информирован о положении дел и в России, и в Европе. Как глава Священного союза он был заинтересован в жестком обеспечении на всем
Итак, провозгласив свое намерение уничтожить крепостное право и собрав до десятка проектов, разъясняющих, как это сделать, Александр все оставил, как есть. Чем это объяснить? Только ли «неудовольствием» абсолютного большинства помещиков, которое удержало царя от радикальных шагов в крестьянском вопросе, когда он только начал царствовать? Эта причина и теперь была налицо, но к ней прибавилась другая — тот самый революционный вал, который прокатился в 1820–1821 гг. по Европе, потряс разум и волю царя и заставил его отбросить все либеральные иллюзии.
Александр I успел только в 1816–1819 гг. предоставить личную свободу крестьянам Прибалтики, сохранив, однако, землю у помещиков и так стеснив гражданские права крестьян, что современники сравнивали их «с человеком, которому, заковав в железо руки и ноги, велели делать, что хочет, и идти, куда хочет». В условиях же революционного подъема на континенте царь реакционизировал свою — и внешнюю, и внутреннюю — политику, пресек все толки о возможном освобождении крестьян и 3 марта 1822 г. издал невиданно жестокий закон о ссылке крепостных людей за «дурные поступки» в Сибирь. Понятие «дурной поступок» толковалось цинично: «причиняющий беспокойство помещикам». С.В. Мироненко не без оснований заключает, что этот закон Александра I отнял «пальму первенства» у Екатерины II, законодательство которой считалось апогеем крепостничества…
Такова же была после 1815 г. судьба политических реформ Александра. Поначалу он рассуждал сам и поощрял рассуждения своих сподвижников о государственном переустройстве, вплоть до введения конституции. В.П. Кочубей, А.Б. Куракин, Н.И. Салтыков, Д.П. Трощинский, Д.А. Гурьев, И.Б. Пестель (сибирский генерал-губернатор, отец декабриста) и вновь Аракчеев параллельно с записками по крестьянскому вопросу предлагали царю осуществить и политические реформы, но крайне поверхностные, в рамках незыблемо-самодержавного строя. Сам Александр шел дальше вельможных «реформаторов» — к ограниченной конституции, типа хартии 1814 г. Людовика XVIII. Он это продемонстрировал своей нашумевшей речью 27 марта 1818 г. в Варшаве при открытии польского сейма.
Поставив себе в заслугу дарование Царству Польскому октроированной (данной властью монарха) конституции 1815 г., Александр так сказал о ней: «То, что я вам даровал, руководствуясь правилами законносвободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние, надеюсь я, при помощи божией распространится и на все страны, провидением попечению моему вверенные». Это заявление царя, т. е. фактически обещание ввести конституцию в самой России, вызвало общероссийскую и мировую сенсацию. Наши историки считают, что конституция Царства Польского (цит. далее С.В. Мироненко) «была для Александра I своеобразным экспериментом. Польша стала как бы полигоном для проверки того, насколько реален задуманный императором симбиоз конституции с самодержавной властью» применительно к России. Это верно. Но был в этом эксперименте и сугубо польский аспект: царь стремился расположить к себе поляков и сплотить их под своей властью. Ради этого он назначил в 1815 г. наместником Польши с титулом высочества генерала Ю. Зайончека, который был соратником Т. Костюшко и Наполеона и участником французского нашествия на Россию, где, кстати, потерял ногу и попал в плен. С той же целью Александр льстил патриотическим чувствам поляков в ряде акций, начиная с перезахоронения в 1814 г. Ю. Понятовского.