Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры

Эрлер Ольга

— Я готов умирать сотни раз, готов страдать бесконечно и невыносимо, если бы этим можно было вернуть его. Я готов на все. — Он опять погрузился в себя.

«Я не успел узнать тебя до конца, насладиться тобой, надышаться тобой, любимый. Мне так еще много надо сказать тебе, спросить. Я хочу быть с тобой! Жизнь моя, счастье мое, я ничего не успел…»

— У него была память никудышняя, — промолвил Александр. — Он вечно жаловался, что ночью его посещают гениальные мысли, но утром он не может их вспомнить. Я предложил записать их, что мы и сделали. А наутро он не смог разобрать ни слова в своих каракулях. — Александр усмехнулся.

— Ты знаешь, очень хорошо, что тебе не в чем себя упрекнуть: он всегда был с тобой, всегда любим и счастлив.

Я уверена, что он наслаждался жизнью сполна, жил в свое удовольствие — прожил интересную, богатую жизнь.

— Только короткую.

— Зато насыщенную. Помнишь, ведь он сам об этом говорил.

— Да. Я не перестаю удивляться, какие мы были дураки, когда в юности бредили судьбами Ахилла и Патрокла, и нас не смущала их ранняя смерть. Мы считали, что в тридцать лет ты чуть ли не старик, а жизнь старика скучна и недостойна. Сейчас, когда мне тридцать два, я понимаю, что жизнь только началась, ты только-только стал что-то в ней понимать, а в душе ты — тот же! Ничего, ничего не изменилось… Спасибо, детка, что ты все время была со мной, — тихо прибавил он.

— Спасибо, что ты мне позволил.

— Спасибо за любовь. — Он протянул к ней руку.

Она прижалась к нему, родному и единственному, неловко обняла, поцеловала щеку с неровными краями румянца, горячий висок. Его потухшие глаза были полны безбрежной печали. Что глубже — вода в лесном озере, у которого они сидели, или печаль в его глазах.

Глаза потухли навсегда, поразительно изменив его лицо, из которого как будто ушла жизнь. Не вернулся больше их огонь, магический блеск, вошедший в поговорку. Когда-то он одним взглядом смирил бунтующую в Описе армию, поверг Дария, покорил Пора в Индии, сделав из врага преданного друга. Не вернулась и его веселость, удаль, взрывы фантазии, азарт, с которым он принимался за все дела, гениальная работоспособность и продуктивность. В его действиях проглядывала печать акционизма и насилия над собой, за ними не стояло страстное желание, потос прежних дней; исчезла легкость, позволявшая ему переделывать массу дел одновременно, стало подводить чувство меры.

Таис поняла, что имел в виду Александр, когда говорил о Гефестионе: «Он мне здорово помогал». В делах, в работе — безусловно. Но он его и вдохновлял — в какой-то мере Александр хотел произвести на друга впечатление, поразить, завоевать его, одарить своими успехами. Гефестион помогал своим деликатным вмешательством в те моменты, когда фантазия и желания уносили Александра слишком далеко или страсти чересчур завладевали им. Он был его вторым «я», как часто повторял Александр, — его зеркалом, его отражением. («А нужен еще и взгляд со стороны, и лучше всего — женский! Мужчине, чтобы чувствовать себя мужчиной, нужна женщина. Ты всегда была нужна ему, а сейчас — особенно!» — настаивала Геро, успокаивая Таис, когда та усомнилась в любви Александра. Спасибо, Геро, моя верная подруга.)

Уход Гефестиона показал царю всю глубину его одиночества. Никто из друзей не был наделен в достаточной мере теми качествами, которые Александр так ценил в Гефестионе, — человечностью, благородством, искренностью, бескорыстием, — всем тем «иррациональным», которое превращает обыкновенного человека в необыкновенного. Качествами, которые заурядные люди считают глупостью или безумием, но которые поднимают людей выдающихся, замечательных над серой массой «умеющих жить».

— …Я неправильно выбрал свою жизненную дорогу. Когда ты ее выбираешь, ты молод, глуп и слаб, потому идешь в ту сторону, куда тебя толкнула судьба твоего рождения и воспитания. Ведь ты оказалась права, когда ругала поэтов, философов и учителей, вкладывающих в наивные и восторженные головы неопытных юнцов свои идеи, на осуществление которых у них самих нет сил и духа. Ты догадалась об этом, как и о многом другом. А мне, чтобы понять это, понадобилось прожить жизнь, наделать ошибок и настрадаться. Не в этом смысл жизни… Не в славе, подвигах, власти. Да, они приносят удовольствие и моменты

восторга. Но какой ценой и какой кровью! Я не знал, что, вопреки традиции веков, можно жить по-другому. Нет, неправда, я знал, что есть другие воззрения на жизнь, и уважал их. Но я не предполагал, что этот путь возможен для меня — я думал, у меня другая судьба и назначение.

— Но ведь это так и есть! — как можно более убедительным тоном возразила Таис.

— Ты ведь всегда хотела, чтобы я был обыкновенным мужчиной…

— Но ты — необыкновенный, и я приняла это! — страстно перебила его Таис.

— Мне надобыло стать обыкновенным. Мне же судьба-насмешница сразу дала все, что нужно для счастья, — Гефестиона, тебя. У меня же это было изначально! Земля и небо, что я наделал?! Почему я прозевал, не понял своего счастья? Замучил, погубил Гефестиона, затаскал тебя по белу свету! И это вместо того, чтобы жить спокойно с близкими людьми, которые меня любили.

— Александр! Близкие люди не были бы счастливы от сознания, что ты ломаешь себя ради них, И ты бы возненавидел нас, близких, за эту жертву.

Александр помолчал, удивленный ее сопротивлением.

— Но разве это не то, чего ты хотела всегда? Вспомни, как хорошо тебе было со мной прошлым летом на море.

— Но тебе ведь не было… Мне не может быть хорошо, если тебе плохо. Ты был абсолютно прав, когда сказал когда-то, в шутку, что выполнил мое самое большое желание — любить меня. Я знаю, что ты меня любишь. И я люблю тебя таким, и только таким, какой ты есть, и с той судьбой, которая тебе дана.

Только поддерживать, только облегчать жизнь, разделять горе, умножать радость — в этом Таис видела смысл жизни любящей женщины. Самое последнее, в чем сейчас нуждался Александр, — ставить под сомнение правильность своей жизни. Не мы определяем порядок вещей.

— Если тебе кажется, — продолжила Таис нежным, убежденным голосом, — что ты сбился с пути, остановись, отдохни, пережди, и решение придет со временем. Ты ведь такой умный, ты всегда найдешь правильное решение. Я верю в тебя, я горжусь тобой и я люблю тебя. Я люблю тебя.

Александр замолчал, успокоившись на минуту, склонил голову ей на грудь; Таис гладила и целовала его волосы. Это было хорошо, это было как раз то, что ему требовалось. «Если правы Калан и Пифагор, и люди живут много жизней, в моей следующей я выберу другую дорогу», — подумал он и закрыл глаза.

Прошло уже (всего) шесть месяцев со смерти Гефестиона. Внешне казалось, и всем хотелось так думать, что Александр взял себя в руки, успокоился. Но стоило копнуть поглубже… Какие пропасти там раскрывались, какие бездны! Ничего не прошло и не успокоилось — он загнал свою тоску и боль в дальний угол души и держал там всеми силами, какие у него были. Все другое делалось через силу, все держалось на одном чувстве долга. Он скрывал от Таис свое истинное состояние, щадил ее из любви. Это было все, что он мог сделать для нее — щадить. А ей казалось, что Александру удалось найти шаткое внутреннее равновесие, что самое страшное позади, и будет только лучше… Как хотелось, чтобы все возвратилось на круги своя. Да-да, надежда, лежащая на самом дне ящика Пандоры…

Вернувшись в Вавилон, Александр окунулся в море дел. Его ожидало посольство из Афин. Как и предполагал Александр, его решение о возвращении изгнанников, сообщенное прошлым летом на Олимпийских играх, было принято «на ура» всеми, кроме афинян. Сейчас они искали к нему подходы, явившись с венком [52] и с пожеланиями всяческих благ. Царь принял их милостиво, но остался при своем мнении, а чтобы смягчить отказ, отдал Афинам все статуи и культовые предметы, вывезенные Ксерксом из Эллады.

52

Атрибут апофеоза.