Александр Македонский. Трилогия

Рено Мэри

— Но если добегают до дырки в заборе — в драку не кидаются, — возразил Гефестион. — Смотрят друг на друга удивлённо, и расходятся. Иногда они разумнее людей.

К Амфиссе надо было сворачивать прямо на юг. Передовой отряд под командой Пармения пошёл по этой дороге, — чтобы обезопасить её захватив крепость Китинион, и продемонстрировать решимость Филиппа всерьёз вести священную войну, — но основные силы двигались дальше на юго-восток, по главной, в сторону Фив и Афин.

— Глянь-ка, — Александр показал вперёд, — вон Элатия. Смотри, каменщики и инженеры уже здесь. Стены поднимут быстро. Говорят, все камни так тут и лежат.

Элатия была крепостью ограбивших бога фокидян, её снесли под конец прошлой

священной войны. Отсюда до Фив оставалось всего два дня быстрого марша, а до Афин — три.

Тысяча рабов под руководством искусных каменщиков быстро укладывала обтёсанные блоки. Армия заняла крепость и высоты вокруг; Филипп развернул свою штаб-квартиру и отправил посла в Фивы.

В его послании говорилось, что афиняне вот уже много лет ведут с ним войну, — сначала тайно, а теперь и открыто, — и дальше терпеть он не намерен. По отношению к Фивам афиняне враждебны с давних пор, но теперь они стараются и фиванцев втянуть в войну против него. Поэтому он вынужден просить фиванцев определиться. Выполнят ли они свои союзные обязательства, пропустив его армию на юг?

Царский шатёр поставили внутри стен. Пастухи, устроившие в развалинах свои лачуги, при подходе армии разбежались. У Филиппа было его трапезное ложе, которое постоянно возили за ним на телеге, чтобы можно было раненой ноге отдохнуть после дневных трудов. Александр сидел возле него на стуле. Телохранители поставили вино и удалились.

— Теперь всё станет ясно раз и навсегда, — сказал Филипп. — Приходит время, когда надо делать ставку и бросать кости… Мне кажется, войны не будет. Если фиванцы не сошли с ума — они проголосуют за нас. А тогда и афиняне очнутся. Очнутся и поймут, куда их завели их демагоги. К власти придёт партия Фокия — и мы сможем двигаться в Азию, не пролив в Греции ни капли крови.

Александр покрутил в пальцах чашу и наклонился понюхать вино. Во Фракии оно, пожалуй, лучше — но им там сам Дионис его подарил!..

— Так-то оно так… Но посмотри, что получилось, пока ты лежал а я собирал армию. Мы распустили слух, что поднимаемся против иллирийцев, — и все в это поверили, прежде всего сами иллирийцы. А теперь — что с афинянами?.. Демосфен уже сколько лет твердит им, что мы придём, — и вот мы, тут как тут!.. И что с ним будет, если там выберут Фокия?

— Если Фивы встанут на нашу сторону, он ничего не сможет.

— В Афинах десять тысяч обученных наёмников…

— А-а, это да. Но решать всё равно будут Фивы. Ты же знаешь их конституцию. Они это называют умеренной олигархией — но какая там олигархия!.. Имущественный ценз настолько низок, что гражданские права имеет каждый, кто может себе позволить доспехи гоплита. Так что у них — голосуешь за войну — иди воюй! За чужую спину не спрячешься… Вот так то!..

Он снова начал рассказывать о своих юных годах, проведенных там заложником. Рассказывал почти с ностальгией. Время смягчило все тяготы; в воспоминаниях осталась только ушедшая молодость. Однажды друзья тайком взяли его с собой в поход под командой Эпаминонда… Он знавал Пелопида… Александр, слушая его, размышлял о Священном Отряде, который Пелопид, собственно, и не создавал даже, а просто собрал из разных воинских частей; потому что их героические обеты шли из древности, от Геракла и Иолая, у алтаря которых они клялись. В этом Отряде каждый был в ответе за двоих — за себя и за друга, — у каждого была как бы двойная честь, двойная доблесть, и потому они не отступали никогда: либо шли вперёд, либо стояли насмерть. Александру много чего хотелось бы узнать о них — и рассказать Гефестиону, — если бы здесь был кто-нибудь другой, кого можно было бы спросить. Вместо этого он сказал:

— Интересно, что сейчас делается в Афинах.

А в Афинах о захвате Элатии узнали к вечеру в тот же день. Городские Старейшины

сидели за ужином в Зале Совета; вместе с ними были олимпийские победители, отставные генералы и другие заслуженные люди, удостоенные этой чести. Агора бурлила. Когда прибыл фиванский гонец, весь город уже всё знал. Всю ночь на улицах было оживлённо, будто во время ярмарки, когда родственники бегают друг к другу, торговцы спешат в Пирей, на улицах горячо спорят совершенно незнакомые люди, а женщины, едва прикрыв лицо, мчатся на женскую половину соседних домов, где у них есть подруги. На рассвете городской Трубач начал созывать собрание; на Агоре подожгли ограды торговых складов и рыночные прилавки, чтобы вызвать людей с дальних окраин. Всё мужское население стекалось на Пникс, к каменной трибуне. Им сообщали последние новости: похоже, что Филипп тотчас пойдёт на юг, и Фивы сопротивляться не будут… Старики вспоминали чёрный день своего детства: начало позора, голода и тирании, когда в городе появились первые беглецы с Козьей Речки на Геллеспонте, где был уничтожен весь флот; когда Великая Война была уже проиграна, но смертная агония была ещё впереди. Утренняя прохлада пробирала до костей, словно зимний мороз.

Председательствующий Советник воззвал:

— Кто хочет говорить?

Упало долгое молчание. Все глаза обратились в одну сторону; никому не пришла в голову дикая мысль встать между людьми и их выбором. Когда он поднимался на трибуну, никто его не приветствовал: слишком сильно было мрачное оцепенение. Только глухой ропот прокатился по толпе, словно люди молились.

Всю ту ночь в кабинете Демосфена горела лампа; для людей, бродивших по улицам не в силах уснуть, этот свет служил утешением. Ещё затемно, перед зарёй, он закончил набросок своей речи. Город Тезея, Солона и Перикла — в критический, судьбоносный час обратился к нему!.. Он был готов.

Прежде всего, — сказал он, — они могут не бояться, что Филипп так уж уверен в Фивах. Если бы был уверен, то не сидел бы в Элатии — уже сейчас стоял бы здесь, под их стенами, которые всегда мечтал разрушить. Он демонстрирует силу свою, чтобы подогреть своих купленных друзей в Фивах и запугать патриотов. Теперь афиняне должны, наконец, забыть давнюю вражду — и направить в Фивы послов, предложив самые щедрые условия союза, пока люди Филиппа ещё не успели сделать там своё чёрное дело и захватить власть. Он лично, если ему доверят, готов принять на себя эту миссию. А тем временем все, кто только может держать в руках оружие, пусть вооружаются и идут по Фиванской дороге к Элевсину, в знак готовности принять бой.

Как раз в тот момент, когда он закончил, поднялось солнце — и все увидели, как засиял своим великолепием Акрополь. Тёплыми тонами древнего мрамора, белизной новых храмов, яркими красками и золотом… Увидели — и по холму прокатился ликующий клич. Даже те кто был слишком далеко и не слышал — все присоединились к этому кличу, решив, что спасение найдено.

Вернувшись домой, Демосфен начал набрасывать дипломатическую ноту: обращение к Фивам, преисполненное презрения к Филиппу. «… действуя, как только и можно ожидать от человека его племени и породы; нагло пользуясь своим нынешним везением, забыв в своём нынешнем возвышении к власти о низком и подлом происхождении своём…» Он в раздумье пожевал свой стилос, потом остриё снова побежало по воску.

А под окном идут мимо молодые люди, ещё не бывавшие на войне. Идут к местам сбора, к своим офицерам; и по пути окликают друг друга, обмениваются какими-то очень молодыми шутками, смысла которых он уже не понимает… Где-то плачет женщина… Но это ж в его доме, наверняка!.. Дочь, что ли? Если у неё есть кого оплакивать — до сих пор он об этом не знал… Он сердито закрыл свою дверь: этот плач не только работать мешает, — сосредоточиться не даёт, — он ещё и на дурную примету смахивает, не к добру!..