Александр Македонский

Шахермайр Фриц

Хотя в частностях многое остается неясным, пружины действий Александра, как и их цели, вполне понятны. Ничто не вынуждало царя доводить дело до крайности. Поступок Филоты вполне можно было расценить как небрежность, так что выводы, из этого сделанные, не были так уж необходимы. К тому же имелось множество наказаний, начиная с замечания до смещения с должности или лишения свободы — любое из них соответствовало вине больше, чем смертная казнь. И если Александр превратил это дело в государственное, то лишь потому, что решил расправиться наконец с Филотой и со всем его окружением. Более того, Александр так яростно действовал против сына Пармениона, что сам же убедил себя, будто гнев отца нельзя смирить иначе, чем смертью. Царь мог легко этого избежать, если бы не стремился к тому. Как бы ни обстояло дело с заговорщиками, был Филота виноват или нет, но взгляд опытного охотника, борца и стратега выбрал подходящий момент для нападения: удар был нанесен

молниеносно, притом в слабое место противника. Теперь Александр вздохнул с облегчением, как человек, освободившийся от тяжкого бремени, от тайной заботы, а может быть, и от мучительного страха.

В то же время царь предвидел, с каким ожесточенным сопротивлением ему еще придется встретиться, ибо только он знал свои планы. Так что, если Филота и был невиновен в заговоре на этот раз, то вполне мог склониться к нему через год или два, когда намерения Александра проявились бы яснее. Кто поручился бы, что и тогда за царем осталась бы возможность предупреждения преступления ( профтасии). А потому Филота должен был пасть, а с ним вместе и Парменнон, «рыцарь без страха и упрека», идеальный и поэтому особенно опасный противник, духовный вождь старомакедонской оппозиции. Ну, а потом уж шел Линкестид — последний, кого недовольные прочили в цари.

Александр легко погубил эти три жизни, словно речь шла о каких-нибудь насекомых. Для него ничего не значили ни выдающиеся заслуги Пармениона, ни чистота его помыслов — перед ним стояли теперь новые, державные задачи. Александр годами сносил мелкие недоразумения и неудовольствия, вызываемые отцом и сыном, и, пожалуй, терпел бы их и дальше. Вообще, в событиях во Фраде дело было не в характере царя. Александр ни на пядь не собирался отступать от задуманного. Он дал волю своему гневу потому, что считал это целесообразным. И сразу после этого он очень ловко сумел перейти от жестоких кар к милосердию. Александр слишком хорошо понимал души старых воинов и считал, что теперь пора отогреть их. И он легко достиг своей цели: трогательная сцена примирения с Аминтой и его братьями отвечала не только потребности его собственного сердца, но и тонкому психологическому расчету.

Царь достиг успеха. Недовольство в армии было решительно преодолено, и военачальники смирились: никто уже не решался выступать против планов царя. Путь к осуществлению нового курса был свободен. Цена победы? Не духовным оружием завоевал ее Александр, а механической силой, поддержанной исключительным влиянием его воли на войско. В жертву были принесены не более и не менее как основополагающие человеческие права, с которыми считались даже цари: нерушимость закона и свобода нравственного суждения. В данном случае решение царя означало признание им того, что он не может достичь успеха иными, более приемлемыми способами. Это был также и отход от глубочайших основ греческой культуры, что, однако, не отвратило царя от однажды избранного им пути. То невероятное для всего мира, то новое, что он замыслил, не могло быть создано без полного отказа от всех прежних ценностей.

БЕСС

Мы оставили армию Александра на высотах Гиндукуша Так как Бесс занял, должно быть, узкое ущелье севернее Шибарского перевала, расположенного на высоте всего 3000 метров и весьма удобного для перехода, да еще, пожалуй верховья реки Бамиан, то Александру пришлось использовать один из довольно трудных и высоких перевалов, лежащих восточнее. Подъем с южной стороны в это время года не представлял особой трудности. Снег стаял, и на высокогорные пастбища выгнали скот. Однако там, где не было леса, возникла нужда в топливе, а по ту сторону перевала спуску мешал еще не стаявший мягкий, липкий снег [215] . Но самое худшее ожидало войско в открывшихся ниже ущельях. Там не было никакого провианта, так как противник угнал стада с горных пастбищ. Бесс, кажется, позаботился об этом не только у Шибарского перевала, но и повсюду, где проходило войско Александра. Выход из положения был один — питаться мясом собственных лошадей. Переход через высокие перевалы занял, по свидетельствам древних авторов, не менее пятнадцати дней. Войско мерзло, голодало, роптало, но все же продвигалось вперед по склонам и ущельям, пока не вышло к открытым долинам.

215

Arr. III, 22, 8 и сл.; ср.: Strabo XV, 725.

Вид, который открылся воинам на Иранском плато, не шел ни в какое сравнение с тем, что они увидели теперь. С одной стороны склоны высочайших, упирающихся в небеса гор с долинами, заросшими буйной растительностью; с другой — печальная пустыня с небольшими островками, холмами, покрытыми растительностью, редкими источниками и очагами человеческой цивилизации. Самые полноводные реки, текущие там, в конце концов иссякают в песках. Страну, занимающую

обширный склон горного массива, называют Бактрией, а расположенный далее среди моря песков огромный полуостров — Согдианой. Пустыня, начинающаяся отсюда, казалась бесконечной. Про иранское обширное высокогорье уже знали, что его можно пересечь, а о том, что находится по ту сторону этих пространств на северо-востоке, ничего не знал никто.

Тем не менее эта величайшая из пустынь не сулила покоя. Господствовали в ней не только песок и ветер, но и кочующие племена. Их называли скифами, саками или — по названиям их племенных союзов — массагетами, дахами, хоразмиями. Они появлялись со своими шатрами на окраинах возделываемых земель, потом исчезали и где-то вдали лелеяли мечты о новых захватах. Они были опасны не только для Согдианы и Бактрии, но и для всего Ирана. Поэтому в этой пограничной зоне иранский элемент был монолитнее, чем где бы то ни было: поселения крупнее (Мараканда и Кирополь имели крепости), воля к защите от злонамеренных варваров сильнее, наконец, местные жители считали, что власть Ахеменидов — владычество близких по крови персов — все-таки меньшее из зол. Правда, и кочевники говорили большей частью на иранских наречиях, но различие образов жизни оказалось слишком велико, подозрительность жителей богатейших земель слишком оправданна и зависть обитателей пустыни вполне понятна.

Вот почему вопреки своему окраинному положению и Бактрия и Согдиана были опорными пунктами Ирана, более того, средоточием иранцев. Именно отсюда Александру угрожала народная война со стороны тех, для кого по самому их положению она была привычным занятием. Но сможет ли Бесс, правильно распорядившись этими силами, организовать новый мощный отпор?

Что касается Александра, то он и на этот раз решил дать сперва созреть готовящемуся сопротивлению: победа над сильным кажется особенно внушительной, и тогда слабые сдадутся сами. После Гавгамел враг так и не мог собраться с силами, хотя времени у него было достаточно. Ну, а что успел сделать Бесс за зиму и весну? Использовал ли он время, окрепло его войско или ослабело?

Бесс стал жертвой собственной выжидательной политики. Это был человек, склонный к красивому жесту, громким речам и показной самоуверенности, человек, который умел привлекать к себе людей, но не умел их удерживать. Его хватило на убийство Дария, на захват царского венца и на назначение сатрапов, которым он не мог предоставить сатрапий (так, он послал Барзана в Парфию, а Сатибарзана в Арию). Все это он делал под влиянием минуты, в крайнем возбуждении. А зима принесла раздумья, и тут Бесс сник. Ему явно не хватало подлинной цельности и сколько-нибудь убедительного плана действий, который увлек бы и колеблющихся. Если бы он был одним из тех великих организаторов, чья непрестанная деятельность не оставляет места и мысли об отдыхе, то как бы успешно использовал он это время! Между тем создается впечатление, будто Бесс жил робкой надеждой, что Александр обойдет Бактрию стороной и направится в Индию. Когда Александр все-таки явился сюда летом 329 г. до н. э., он не нашел ни полководца, ни войска, готовых сразиться с ним; вражеское сопротивление рассеялось само собой.

Правда, Бесс мешал передвижениям македонян разорением страны, но он и не думал о нападении на врага, находившегося в довольно жалком состоянии и сильно ослабленного нехваткой лошадей. Как легко было запереть в опасном ущелье утомленного маршем противника! Что же предпринимает Бесс? Он без боя оставляет Бактрию и, перейдя разлившийся Оке (Амударью), удаляется в Согдиану. Александр следует за ним туда, и Бесс упускает свой второй шанс — занять труднейшую переправу. На что надеялся теперь Бесс, угадать нетрудно: уйти в глубь пустыни и в союзе с кочевниками систематическими набегами изматывать войско Александра [216] . Это означало сдать не только Бактрию и Согдиану, но и вообще все обжитые земли. К тому же союз с кочевниками походил на союз с Вельзевулом против дьявола. То, что он без боя отдавал родную землю врагу, лишило его соратников. Бесс не учел того, что готовность к жертвам рождается только из подогреваемой воинской доблести, что ему необходимо было обороняться наступательно, что даже и небольшие успехи, которые мало что решают, способны ощутимо подбодрить войско. Отказавшись от военных действий, он потерял доверие. Сперва отпали бактрийцы: они просто вернулись домой. Вскоре согдийцы предали его, указав дорогу особому отряду, которому Александр велел разыскать Бесса. Он был схвачен в каком-то селении, оставленный почти без защиты. Не оказав сопротивления, Бесс, цареубийца и вероломный мятежник, трусливо сдался. Обнаженного, в железном ошейнике его заставили ждать Александра на обочине дороги. Царь дал приказ сперва бичевать его, а затем отправить в Бактры для последующего суда.

216

Arr. III, 25, 3; 28, 8; Curt. VII, 4, 32.