Александр Печерский: Прорыв в бессмертие
Шрифт:
Отходя от границы, остатки его полка остановились неподалеку от шоссе, забитого немецкими грузовиками. Фашисты чувствовали себя настолько уверенно, что на ящиках со снарядами, которые везли на фронт, они беспечно поставили патефон, и вместе с грохотом немецких моторов разносились звуки русских песен.
«Можете себе представить, как мы были измотаны, — вспоминает Розенфельд. — До сих пор не могу понять, откуда у нас взялись силы. Мы моментально окружили шоссе и буквально в считаные минуты все, что находилось
В дальнейшем Розенфельд разделил нашу общую судьбу: минский лагерь, Собибор, восстание. Но его постигла неудача — он был ранен. Спустя три часа после бегства из лагеря он почувствовал сильную боль в правой ноге. Плохо: с самого первого дня свободы — калека. Розенфельд вместе с двумя мальчиками, братьями Моником и Юзиком, отстали от группы Боруха и направились на юг к Савнинским лесам. Местные сказали им, что там действует партизанский отряд. Две недели блуждали они по лесу, пока наконец у хутора Яново не наткнулись на потушенный костер. У костра стояла накрытая ветками пузатая макотра, полная вареного гороха. Ясно, что неподалеку кто-то должен быть. В ста метрах от костра они обнаружили блиндаж, в котором жили пять собиборцев, пришедших сюда десять дней назад, и еще три чешских еврея: Шнобель, Карнишовер и Зильберман. Они бежали из другого лагеря.
В начале декабря выпал первый снег, и, по-видимому, по следам на снегу сюда добралась группа вооруженных польских националистов-аковцев. Из шести человек, не успевших скрыться в блиндаже, пятеро были убиты, одному удалось бежать. Гранатой, брошенной бандитами, был убит еще один человек. Бандиты стали разбирать бревна, которыми был накрыт блиндаж.
У Розенфельда в кармане было три патрона. Он их наскоро связал и положил на бревна, а под ними пристроил горящую свечу. И, представьте себе, патроны выстрелили. Этого было достаточно, чтобы бандиты разбежались.
Теперь в блиндаже их осталось четверо. Почти семь месяцев они еще скрывались у добрых людей на хуторах между Люблином и Хелмом.
Во второй половине 1944 года Красная Армия освободила Хелм. Рана у Розенфельда продолжала кровоточить, но он пошел к советскому коменданту и буквально потребовал отправить его на фронт.
Под Лодзью он солдат, у Познани — сержант. И опять ранение: в правую ногу и правую руку. Обратно в Лодзь, в госпиталь, но на сей раз ненадолго. Когда рейхстаг был еще окутан дымом, у его стены вместе с тысячами других солдат стоял воин. Это был Семен Розенфельд. В неполные двадцать три года голова его была убелена серебристой сединой, а лоб покрыт глубокими морщинами. Он только на минуту перекинул автомат на левое плечо и осколком он выцарапал на стене: Барановичи — Собибор — Берлин!
Марк Гейликман.
Люка
Торопится время, стирая из памяти
И даты, и тучу подробностей судеб. И нам
Порой начинает казаться, что испепелится
Буквально вся жизнь, что полна была счастья и драм!
И в эти часы безнадежных раздумий, бывало,
Нас мучил вопрос: а зачем это все выпадало
На нашем веку? Для чего мы явились сюда?
И что остается в итоге от нас навсегда?
Но что удивительно — мы отвечаем на грубый
Вопрос, и слова так обыденны, так хороши,
Что кажется — как свое прошлое ни вороши,
Все правильно в нем. Лишь дрожат непослушные губы.
Событья, которые с нами случались, порою
Печальны и даже порою ужасны, но мы
Стоим за эпоху, что всем нам досталась, горою
И не отступаем среди перемен кутерьмы.
Мы даже пред ней с расстояния благоговеем.
И если случилось в России родиться евреем
И весь век двадцатый, великий и жуткий, прожить,
То это не зря, это нам довелось послужить
Добру — самой подлинной, самой ответственной силе,
Оставив на этой планете особый задел,
С чьей помощью в срок свой останется зло не у дел,
Как будто его незаметно для всех истребили.
Есть нечто почти чудотворное в том превращеньи
Побед и страданий в судьбу — в этот быстрый порыв,
Когда ты сумел повлиять на планеты вращенье,
Ей новую скорость судьбою своею открыв.
И это большая удача, большое везенье!
А ежели совести мучают нас угрызенья,
То только когда обнаруживаешь иногда,
Что лица из памяти стерлись почти без следа.
И губы до смерти дрожат… Потому что — помимо
Усилий отчаянных наших — есть, чтоб ей пропасть,
Еще неизбежность! Но если идет карта в масть,
Злой Рок побеждаем — мы, пусть и не все поправимо!
Как жаль, что не все поправимо… Но эта возможность,
Наверно, всегда существует. Ну пусть и не так,
Как в наших мечтах, коим свойственна неосторожность,
Все сложится, страсть к исправленью — совсем не пустяк!
И в этих метаньях, когда нам не спится ночами,
Не месть, не суды нам мерещатся над палачами,
А тихие лица людей, что навеки ушли
И жизнь так же долго, как ты, провести не смогли…
Вот только треклятая память слабеет, стирает
Черты… От досады в бессилии губы дрожат,
И чувство такое — как будто к земле ты прижат
Навек госпожой Неизбежностью. Не умирает
Одна Неизбежность — по-женски коварная дама!
Зачем на нее так в делах полагается Бог?!.
Понять не могу! Неужели настолько уж, прямо,
Надежна она?! Никогда до конца я не мог
Природу почувствовать эту… да мне и не надо!
Сбежав из земного, из сплошь рукотворного ада,
Живу в этом смысле с тех пор я — как будто в раю
Земном! Разве сетовать смею на долю свою?!
Тем более… лица… которые время, хоть тресни,
Стирает из памяти, будят меня по ночам.