Александр Ульянов
Шрифт:
Свидетелями обвинения выступали агенты охранки, околоточные надзиратели, городовые, дворники. Всех их муштровали, что надо говорить, но толку от этого было мало. Верные слуги царевы так путались и сбивались, что Ульянов, Андреюшкин, Генералов и другие подсудимые нередко ставили их в тупик своими вопросами. Многие свидетели просто уклонялись от ответов на вопросы.
— Бывала Шмидова у Ульянова? — спрашивает прокурор Неклюдов дворника Матюхина.
— Бывала, — с трудом выдавливает тот.
— Сколько
Матюхин мнет фуражку, переступает с ноги на ногу, поднимает глаза к потолку и, наконец, говорит со вздохом:
— Не могу припомнить.
Прокурор досадливо морщится, что-то быстро записывает в свои талмуды, а Матюхин, виновато опустив лохматую голову, двигает плечом так, точно у него меж лопаток чешется. Допрос опять продолжает Дейер. Звякнув колокольчиком — Матюхин вскинул голову и, не мигая, уставился на него, — строго спрашивает:
— Кто еще бывал у Ульянова?
— Этого не могу знать.
Хозяин квартиры саксонский подданный Пауль-Гуго-Арно Флюгель на вопрос, кто ходил к Ульянову, отвечает, коверкая слова:
— Один молодой девушк; кажитца, его знаком, но наверной сказайт не могу.
— Которая, как ее фамилия? — допытывался Дейер.
— Не знайт я…
— Чем занимался Ульянов, когда жил у вас?
— Не знайт, — повторяет он.
После некоторого замешательства задает вопрос прокурор Неклюдов:
— Я бы просил с точностью указать, которая ходила к Ульянову?
Пауль-Гуго-Арно поворачивается к скамье подсудимых, окидывает всех взглядом, говорит:
— Сердюков.
— Хо-хо-хо, — схватившись за голову, громко рассмеялся Генералов, — попал пальцем в небо!
— Генералов! — затрещав колокольчиком, крикнул Дейер. — Я вам делаю второе замечание! Еще раз позволите себе подобную выходку, и прикажу удалить из зала заседания! Свидетель! Вполне ли вы уверены, что к Ульянову приходила Сердюкова?
— Я не мог утверждайт это.
Другие свидетели тоже не очень-то радовали председателя. Вот он спрашивает крестьянина Курникова, отвозившего Ананьину в город: знает ли он в лицо того молодого человека, который ехал вместе с акушеркой?
— Черноватый, — неопределенно отвечает Курников.
— Нет ли его тут?
— Не могу знать.
— Посмотрите! — кричит вышедший из терпения Дейер. — Как же вы говорите, не посмотревши!
Курников испуганно поворачивается к подсудимым, долго, с открытым состраданием смотрит на них, выдавливает с тяжким вздохом:
— Не могу, ваше превосходительство…
— А этого признаете? — указывает пальцем Дейер на Ульянова.
Александр Ильич встает, встречается взглядом с Курниковым. Саша видит, что Курников узнал его. И судьи и подсудимые — все настороженно замирают. Курников опускает голову, отвечает:
— Не могу, он был закрыт воротником.
— В какой одежде он был?
— Вроде тулупчика, — тянет, морща лоб и как бы с трудом припоминая, Курников, — шапка вроде барашковой.
— В руках ничего не было?
— Не мог заметить… ни
— Не слышали, о чем они говорили?
— Ничего не слышал их разговора… Я, как крест и евангелие целовал, должен сказать истинную правду…
Следствие закончено. Председатель Дейер облегченно вздыхает и объявляет перерыв. По возобновлении заседания слово предоставляется обер-прокурору Неклюдову.
— Господа сенаторы! Господа сословные представители! — выждав абсолютной тишины, тихо начинает Неклюдов. — В течение этих дней вы были сами свидетелями слез и смущения некоторых из подсудимых. Что же мог бы я прибавить к этому моим обвинительным словом? — он помолчал и», обращаясь к залу, скорбно закончил — Разве указать на смущение и слезы самой России! Доказывать тяжесть настоящего злодеяния, — повышая голос, продолжал он, — этого второго первого марта, значило бы только умалять его ужас. То, что не только в сознании, но и в сердце стомиллионного населения России, — любуясь собственным красноречием, вещал прокурор, — то, что, ежели и не в сердце, то, во всяком случае, в сознании самих подсудимых, тяжелее отцеубийства, то, конечно, и без моего обвинительного слова останется таким же тяжким злодеянием и в глазах защиты и в вашем, — выразительный взгляд в сторону членов суда, — приговоре, ибо мы все, — голос прокурора срывается на крик, — от мала до велика плоть от плоти и кость от кости все той же России!..
— Ну, понес! — покрутил головой Генералов. — Прямо слеза прошибает…
— Логика этого объяснения, — продолжал прокурор, переходя к критике террора, — весьма несложна: каждый человек имеет свои убеждения, свои идеалы; он может их не только пропагандировать, но и осуществлять…
— Великая мыслища! — с пресерьезным видом похвалил Генералов.
— Если же ему не внемлют или же препятствуют силою его деятельности, то и он вправе прибегнуть к насилию.
— Правильно! — крикнул Осипанов. Дейер звякнул колокольчиком, кивнул прокурору: продолжайте, мол.
— Иными словами, мне не нравится, что Петербург построен на берегу Финского залива; я высказываю это убеждение другим, пропагандирую необходимость переноса столицы в иную местность Рос сии, но так как меня никто не слушает, то я вправе прибегнуть к динамиту, обратить столицу в груды развалин и затем, — приподняв руку, произнес с ударением прокурор, — предоставить обществу высказать свободно свое мнение о том, следует ли вновь возвести столицу на том же самом месте, или же перенести ее в центр России…
— Железная логика, — с иронической улыбкой заметил Александр Ильич.
— Отчитай ты его! — зашептал на ухо Саше Генералов. — И покрепче!
Далее прокурор, основываясь на том, что при аресте у Осипанова была найдена «Программа Исполнительного Комитета», а Ульянов начал печатать программу террористической фракции партии «Народная воля», делает заключение, что в этом заговоре слились усилия двух революционных партий. Он говорит, что сущность этой программы весьма проста и не сложна, но излагает ее путано и неверно.