Александровскiе кадеты
Шрифт:
Федя воззрился на хозяйку с новообретённым уважением. «За отличную стрльбу», ого!
— В общем, он догадался, — хмуро сообщил Николай Михайлович собравшимися. — Понял, что нам удался перенос из другого временного потока. И, конечно, вцепился в меня и когтями, и зубами.
— И что же хочет?
— Ну, понятно что, Мура. Теперь возвращение оттуда перестаёт быть чистой теорией. Становится практикой. Никаноров требовал подробностей.
— Но ты же ничего ему не сказал, так?
— Не сказал, — профессор отвернулся. — Однако он угрожает.
— Чем же? — поджала губы хозяйка.
— Мура! Ты сама не понимаешь? Доносом в КГБ, конечно же!
Что такое это «кгб», Федя не понял. Но попадать
Глава 11.3
— Он не дерзнёт, — осипшим вдруг голосом сказала Мария Владимировна. — Его же самого привлекут… за соучастие и недонесение…
— Господа, — вступила Ирина Ивановна. — Вы спорите о чём-то, нам совершенно непонятном. Мы едва ли можем тут чем-то помочь, здесь, в вашем времени. Нам надо возвращаться. Вы обещали —
— И мы выполним своё обещание. — Николай Михайлович поднялся. — Во всяком случае, так быстро, как сможем. Расчёты закончены. Осталось только добраться до машины и всё сделать.
— Она не в том подвале, где мы оказались?
— Нет, Константин Сергеевич. Совсем в ином месте. Пришлось перенести, в том числе и из-за только что позвонившего… индивида.
— Но что он хочет?
— Неважно, — отмахнулся профессор. — Вы правы, госпожа Шульц, наши трения и споры вас не касаются. Вы не просили о переносе сюда, вы оказались здесь случайно. Не буду даже упоминать, что, скорее всего, этот перенос спас вам жизни; вы, в конце концов, не просили вас спасать. Да, мы готовились. Мы очень тщательно готовились, пытаясь изменить наше прошлое и настоящее. Потому что нормальная жизнь России прервалась в феврале семнадцатого, и дальше всё по спирали пошло вниз. Да, сейчас — много-много лет спустя и много-много потерянных человеческих жизней, разрушенных храмов, сожжённых усадеб и прочего, небрежно отброшенного большевиками как «не стоящее внимания» — у нас появился шанс, и мы не можем его не использовать.
— Несмотря на то, что вы собираетесь решить за всех, кто живёт сейчас в вашем времени? — медленно спросила Ирина Ивановна. — Вас ведь не интересует их мнение, так?
— Милая барышня, — отвернулся профессор, — да, сейчас жизнь совсем иная. Мы с Мурой живём уже в пятой стране, если разобраться. В пятой, хотя никуда не переезжали.
— Это как? — удивился Федя.
— Очень просто, господин кадет. Мы родились в великой Империи; глазом не успев моргнуть, оказались в Российской республике; затем, после октября семнадцатого, когда большевики взяли власть — в Советской России, потом — в Союзе Советских Социалистических Республик. И Советская Россия 19-го или 20-го года совершенно не походила на Советский Союз конца двадцатых, а он — на себя же десять лет спустя. Менялось всё. Был «военный коммунизм», где была запрещена торговля и все трудились за паёк; была «новая экономическая политика», когда правители новой России, поняв, что довели её до ручки, дали на время задний ход, разрешив предпринимательство, частную торговлю и прочее; было уничтожение этой «новой политики», голодные и полуголодные годы, обожествление тогдашнего главы большевиков, Иосифа Джугашвили. Был террор. Была война. Потом Джугашвили умер, окончились массовые репрессии, мы, которые «из бывших», перестали дрожать от каждого звонка в дверь, раздавшегося в неурочное время. Это была уже совсем иная страна, пятая по счёту. В которой живём и сейчас. По-прежнему трещат с трибун высокопарные фразы о «движении к коммунизму», в которые никто не верит; но, по крайней мере, людям дали жить. И они приспосабливаются, как могут.
Да, мы не можем спросить каждого из них, хотят ли они таких перемен. Мы взяли эту ответственность на себя. Мы считаем, что так будет лучше.
— Как же вы можете что-то «считать», если сами не представляете, что получится в итоге? — покраснела Ирина Ивановна. Она сердилась. — Что, вновь вернётся Государь? И пятьдесят с лишним лет словно бы исчезнут?..
— Очень давно, милостивая государыня, — сухо ответил профессор. — Очень, очень давно. Так что да, грешен я, грешен. Но от мысли своей не отступлюсь. Можно сказать, поступаю как мои враги, большевики, которые тоже народ не спрашивали, хочет ли он в светлое завтра, как они говорили.
— Similis simili gaudet, — бросила Ирина Ивановна.
— Совершенно верно. «Подобный подобному радуется», или, выражаясь по-русски, «рыбак рыбака видит издалека». И, уж коль у нас пошли в ход латинские изречения, позволю себе и я вспомнить одно подходящее: «Summum jus — summa injuria», «высшая законность — высшее беззаконие». Впрочем, не прекратить ли нам дозволенные речи? Вы желаете вернуться? — вы вернётесь. Но, я ручаюсь, увидев то, что творится в нашем семнадцатом году, вы сами не останетесь в стороне.
— Что мы можем сделать, милостивый государь? Я профессиональный военный, прошёл Туркестан и Маньчжурию, и — помня о ваших «подробных инструкциях» — не перестаю задавать этот вопрос. При куда большем числе защитников не получилось отстоять даже наш корпус, а вы хотите, чтобы мы впятером повернули весь ход истории?
— Что не сделает большой отряд, исполнит малый, — парировал профессор. — Давайте отпустим мальчишек, у них и так уже голова кругом.
…Голова у Феди и впрямь шла кругом. Они все забились в дальнюю и узкую спальню-пенал, куда следом проник и Игорёк. Петя Ниткин стребовал с него самые разные книжки, и немедля в них уткнулся, время от времени фыркая от непривычной орфографии.
— Собрать сведения… — бормотал он себе под нос. — Телефон тот же… машины… прочее…
— Не хочу я отсюда никуда уходить, — вдруг сказал Костя, глядя в окно. — Незачем. Папке с мамкой легче будет, без меня-то…
— Ты что?! — поразился Федя, и даже Петя оторвался от созерцания каких-то чертежей. — Ты что ж, думаешь, они обрадуются, узнав, что ты пропал?
— Не обрадуются, — пожал плечами Костик, — но и грустить не будут. Вы же им скажете, верно?
— Не дури, Нифонтов! Отца с матерью и сестру бросить собрался?!
— А ты меня не учи! — немедля вскинулся Костя. — И не совести! Не духовник, чай!
— А ты не дури! Игорь, ну вот ты ему скажи — как ему тут оставаться-то?!
Однако Игорёк как-то кисло взглянул в сторону:
— Да остаться-то можно, дед бы придумал… и документы тебе бы справили, Костька…
— Ополоумел?! — забывшись, Федор едва не кинулся на Игорька.
— А что мне там делать, дома-то? — зло бросил Костик. — Папка гниет заживо в своём каземате крепостном, невесть зачем там сидючи! Мамка едва концы с концами сводит, чтобы сестру в гимназии выучить да замуж выдать, хоть какое приданное собрать! И кем я там буду?! Таким же вечным капитаном в захолустье, Богом забытом?! А тут, смотри, какая жизнь шикарная! И это… метро, и ракеты, и мороженое вкусное, и машины, и вообще всё, что хочешь! И с девчонками дружить можно! А вы меня гоните куда-то, какую-то революцию предотвращать! — он аж вскочил, кулаки сжаты, скулы лихорадочно горят. — Слезы одни дома, ничего больше!.. Ищи дурака!.. Не хочу я туда!.. — Костя вдруг схватил Игорька за руку, сильно потянул. — Христом-Богом прошу, помоги тут остаться! Деду твоему сапоги ваксить буду, что хочешь, сделаю!..
— Да не надо ему ничего ваксить, у него и сапог-то нету! — опешил Игорёк.
— Ну, полы мыть могу! Я вообще много чего умею!
— Спятил. Ну точно, спятил, — услыхал Федор Петин шёпот.
— Ничего я не спятил! — обозлился Костя. — Тебе-то, Нитка, хорошо! У тебя дядя — генерал! Дом — полная чаша! На автомоторе, видел, тебя забирают! Про Слона и говорить нечего — отце-полковник гвардии, завтра тоже генералом сделают, на дивизию поставят, а то и начштаба корпуса!.. А мне чего?..