Алексей Толстой в «хождениях по мукам» четырех супружеств
Шрифт:
А что это значит? И на этот вопрос дан четкий ответ: «Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена» (1 Кор. 7, 4). И детей рождать столько, сколько Бог благословит, потому что не сказано «будьте похотливы», а «плодитесь и размножайтесь» (Быт. 1, 28).
Порой смешно слушать, как воинствующе фригидные женщины издеваются над своими мужьями со своими «нехотеньями», притрагиваться не велят к себе, но с благоговением идут в церковь и ставят там свечки по разным поводам, а на вышеупомянутые положения Библии плюют, заявляя, что «это чушь собачья». Цинизм тут зашкаливает…
А что же получилось в данном случае? Граф Николай Толстой коснулся того, над чем он властен, и благодаря этому прикосновению – а грубому или не грубому,
А случилось все 3 апреля 1882 года. Граф заявил, что не может так жить. Что он любит…
Между прочим, и тут мы можем сослаться на Закон Божий…
Там сказано, в какие дни церковь просит своих чад воздерживаться – «в канун воскресных и праздничных дней, среды и пятницы, во время постов, Святок и Светлой седмицы».
И тут ведь требования не столь жестки…
«Но из двух зол выбирают меньшее: если кто из супругов не может воздержаться все эти дни, для того, чтобы не случилось греха прелюбодеяния, другая сторона должна уступить, молясь о более немощном супруге, да укрепить его Господь. Плох тот воин, который раненого друга бросает на погибель врагам. Кто не хочет исполнять супружеские обязанности, того Бог призывает хранить девство или вдовство».
А в данном случае Александра Леонтьевна не ради девства и вдовства противилась близости с законным мужем, которому клятву в верности давала перед Богом, а ради любовника.
Граф же взял то, над чем был властен по Божьему закону.
А уже 20 апреля Александра Леонтьевна поняла, что та ночь не прошла бесследно. Она тут же написала Бострому:
«Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я ненавижу … Но грозный вопрос о том, как быть, не теряет своей силы. Понимаешь, что теперь все от тебя зависит. Скажешь ты, что не будешь любить его ребенка, что этот ребенок не будет нашим ребенком, что мы не позабудем, что не мы его сделали (все от тебя зависит, я буду чувствовать, как ты: полюбишь ты этого ребенка, и я его полюблю, не будешь ты его любить, и я не буду, пойми, что материнский инстинкт слабее моей к тебе любви), и я должна буду остаться, может быть, даже несколько более, чем на год, как знать».
Вот так – не примет любовник то чадо, которое родится, так и она не примет. Словом, проявилось воспитание на вольнодумных книгах либерального толка, разрушающих все основы и устои во многом еще в ту пору патриархальной России.
Будущему писателю повезло. Бостром обещал принять его, а иначе бы предположить трудно, что бы с ним сделали. Любовник ответил:
«Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно люблю, как никто никогда не может тебя любить! Ты все для меня: жизнь, помысел, религия… Люблю безумно, люблю всеми силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя, с верою в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя».
Он обещал, что будет любить ребенка, как родного сына.
И Александра Леонтьевна ушла. То, что она, по словам Толстого, ушла «на тяжелую жизнь», ушла от богатого к бедному, говорит о ее чувствах к возлюбленному. Причем ушла она в положении, ожидая ребенка от нелюбимого мужа. Но как оценить то, что она оставила у того самого нелюбимого мужа трех малолетних детей?
Как это выглядело с моральной стороны? Как бы она ни
Общество, которое охарактеризовал писатель далеко не лучшим образом, не позволяло кому-то совершать поступки, на которые, наверное, само было вполне готово. Так в свое время осуждали и даже пытались травить Федора Ивановича Тютчева за его любовь к Денисьевой и за фактически жизнь на две семьи. И в то же время это общество закрывало глаза на тайные романы, даже и многочисленные. То есть, пока не попался, неподсуден, а уж коли попался, то держись.
Осуждали уход от мужа все, «включая ее отца Леонтия Борисовича Тургенева и мать Екатерину Александровну».
Но с уходом от мужа драмы не закончились.
Мольбы графа Николая Толстого о возвращении постепенно стали переходить в угрозы. Видя корень зла в любовнике, он пообещал убить его, а такие обещания быстро разлетаются по свету, даже если брошены сгоряча и не имеют под собой действительного желания.
Угрозы не подействовали, и граф снова сменил тактику. Он написал письмо, в котором каялся, просил простить его и вернуться.
Ответ был жестким.
Эта сцена изображена Александрой Леонтьевной в романе «Неугомонное сердце», и в конце концов уже трудно различить, где жизненная реальность, а где художественный вымысел. Когда романист описывает особенно острые моменты, памятные моменты, он всегда старается сохранить как можно более правды, если эта правда дорога ему или, по крайней мере, очень памятна.
Писатель, литературовед, автор ряда исторических биографий Юрий Михайлович Оклянский в книге «Оставшиеся в тени» пишет:
«“Неугомонное сердце”, “нравственно-бытовой роман в двух частях, сочинение графини A. Л. Толстой”, появившийся в книжных лавках Петербурга в начале 1882 года, снова возвращает нас ко времени, когда Александра Леонтьевна, сломленная первой неудачной попыткой отстоять любовь, в отчаянии старалась примирить непримиримое. Усложненная интрига романа, помимо художественной, выполняет еще и другую функцию: она маскирует второй, личный “адрес” произведения. Не меньше, чем к читателю, роман обращен автором к самой себе. Это не столько стремление с новых духовных высот осмыслить в художественных образах пережитое, как обычно бывает в автобиографических произведениях, сколько попытка на ходу вглядеться в “зеркало”, разобраться в личных страданиях и мытарствах, исход которых самой еще далеко не ясен. В романе одновременно и формулируются убеждения, которые сама Александра Леонтьевна вскоре противопоставит суждениям о себе фарисейской официальной морали. И, вызванная тогдашним душевным кризисом, еще в большей степени звучит в нем идея примирения, следования абстрактному нравственному долгу. Этим и объясняется та готовность, с какой граф Николай Александрович поспешил издать этот написанный в несколько месяцев огромный, в пятьсот страниц печатного текста, роман. Эпиграфом к “Неугомонному сердцу” были поставлены строки Некрасова: “Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого”. И роман, стало быть, претендовал на ответ, в чем же состоит счастье честной, мыслящей женщины из так называемого образованного общества, которое в данном случае почти отождествлялось с обществом дворянским.
Вера Михайловна Медведовская испытала разные дороги к женскому счастью. Полюбив Исленева, разделяя его общественные убеждения, героиня должна сделать выбор. Но Вера не хочет счастья, основанного на страданиях других. Она не может оставить князя, к которому не испытывает ничего, кроме жалости. Долг велит ей быть с князем, для которого после случившегося с ним паралича “исчез смысл всей его жизни – возможность наслаждаться”, и он сделался “ни для чего не годной тряпкой”. А любить она продолжает Исленева, надеясь, что “сердце угомонится же когда-нибудь, заснет для личного счастья”».