Алексей Толстой
Шрифт:
Толстой, внимательно слушая своего гида, делал кое-какие записи на память. Хоть он и инженер по образованию, да и глаз у него меткий, наблюдательный, но его просили в редакции как можно авторитетнее защитить Волховстрой от нападок некоторых прожектеров, иначе Петроград надолго останется без дешевой энергии для освещения и работы. Поэтому он так внимательно присматривался к тому, что делалось вокруг. Был на плотине, спускался на нее с крутого берега по обледенелым лесенкам и доскам среди лесов и деревянных ферм, возведенных для подвозки бетона и других материалов, необходимых строительству самого гребня плотины. Видел те десять временных, деревянных быков-ледорезов, которые послужили началом знаменитой стройки. Осторожно пробирался по зыбким доскам, вслушиваясь, как под ними ревел сдавленный быками Волхов. С завистью любовался на дюжих парней, которые играючи обгоняли его с тяжелыми тачками, груженными бетоном. Нет, не только могучая сила трудового народа восхитила Толстого при виде гигантской стройки, но и остроумные
— Ну а уж дальше вряд ли стоит идти, спокойно можно свернуть себе шею или сломать ногу, что одинаково нам не подходит…
Действительно, Толстой увидел громаду ледозащитной стенки, паровой кран, который легко поднимал вагонетки с бетоном; а по другую сторону плотины рыли днище бассейна и возводили каменную стену судового канала.
Всюду, насколько хватает глаз, видны торчащие сваи, каркасы, мосты, целые крепостные стены, леса, леса… Гремят машины, взрывается земля. У каменистого откоса Толстой остановился в изумлении: уж очень умно работала странная машина, только появившаяся в России. Об экскаваторах он, конечно, слышал, но так близко наблюдал его впервые. «Как гармонично устроена эта машина, — записал потом Алексей Толстой, — на вид неуклюжа, а так ловко все получается. Туловище похоже на вагон с трубой, внутри которого пыхтит машина, из вагона высовывается нос на цепях, а поперек носа ходит палец вверх, вниз, в стороны. А зубастый ковш на конце пальца величиной с комод? Просто поразительно… Как живая… Вот зарычала, повернулась, опустила хобот вниз, в грязь, хлебнула ковшом из-под низа л пошла скорее вверх по откосу. Как легко захватила каменную глыбу, несколько бревен, пудов двести земли и грязи и удовлетворенно повертывается к платформе рядом стоящего поезда, высыпает содержимое, и опять нос поворачивается к откосу, болтается челюсть, словно губами шевелит, ворчит что-то, бухается вниз, снова загребает камни. Пожалуй, такая машина может даже сочинять стихи…»
Толстой побывал и на правой стороне Волхова, походил по рабочему поселку, выросшему за два года на пустом месте. Есть здесь рабочий клуб, рынок, книжная лавка, школа, баня, столовая, просторные и светлые бараки для рабочих, типография местной газеты, здание управления… Зашел в столовую, посмотрел, как питаются рабочие. За столами — обедали кессонщики. Студень, жирные щи, мясо, печенье. Толстой порадовался: хорошо стали жить рабочие-строители, хоть вдоволь стали питаться. А давно ли голод тысячами косил людей…
На левом берегу Толстой подошел к костру, у которого грелись рыбаки. У них свои проблемы, строительство плотины распугало рыбу, осторожной стала. А раньше некоторые только этим и жили. Так и было до 1918 года, до прихода питерских рабочих, вздумавших построить здесь электростанцию, самую большую в Европе. Никто не поверил им, потому что они принесли с собой всего лишь шесть топоров. Было над чем посмеяться. Но питерские слов на ветер не бросают, хотя только сейчас размахнулись по-настоящему.
Поднимаясь вверх но обледенелым тропкам, Толстой любовался веселыми огнями ночного Волховстроя; «Вот глядишь и думаешь: это — огни того, что идет. Россия начала строить. Слова облеклись в плоть. Бури, страдания, пафос, гнев, бедствия прошедших лет наконец загорелись первыми вещественными огнями строительства… Но чем объяснить, что кое-кто хочет урезать кредиты на строительство? Разве не понимают, что если урежут, то строительство остановится? А весенний паводок может раскидать ничем не защищенную плотину? Разбегутся строители, а потом снова их собирать… Если представить, что такая точка зрения возможна, — то лучше сегодня же всем строителям взойти вон на те белеющие переплеты и вниз головой в черный Волхов».
Толстой близко к сердцу принял проблемы Волховстроя, и очерк получился по-настоящему боевым, и публикация его в праздничные дни рассматривалась с самой положительной точки зрения и автором, и советской общественностью. Вслед за этим очерком Алексей Толстой опубликовал в той же «Петроградской правде» свои размышления о новом читателе, которые все это время не давали ему покоя. «Литературные листки» — так первоначально называлась статья. Но потом, готовя ее как предисловие к сборнику рассказов «Черная пятница», Толстой уточнил ее название — «О читателе».
Вот так, в тревогах, в размышлениях о новой России, поездках в Москву, на Волховстрой, в работе над новыми произведениями, в обдумывании творческих замыслов, и пролетели первые полгода жизни в Питере. О Берлине и не вспоминалось. Все недавно минувшее казалось далеким сном; новые впечатления быстро отодвинули пережитое, которое становилось все отчетливее по мере того, как отдалялось. Отчетливее стал и его замысел большой повести об одном русском эмигранте, который вовсе и не переживал, не мучился в сомнениях и противоречиях от неясности своего места во время грандиозных событий революции и гражданской войны, а просто попытался урвать от жизни все, что она недодала ему, по его представлениям, в мирное время. Раз в жизни все сдвинулось и перевернулось вверх дном, то почему он не может воспользоваться открывшимися возможностями и не осуществить свои мечтания? «Тихонько, тихо, не противореча, никого не тревожа, бочком пробраться к счастью» — вот уж таких людей Толстой ненавидел всей душой.
Редакция «Русского современника» подстегивала его; со второго номера началась публикация повести, а готова была только первая часть из трех. Он любил работать, как говорится, взахлеб, с полной отдачей сил. Вот и на этот раз он с головой ушел в повесть, первая часть которой «с колес» пошла в номер. Но не так-то легко сразу перейти к новому методу изображения пережитого. Тем более что его рассказ «Черная пятница» подвергся критике.
В январе 1924 года при Разряде истории словесных искусств Российского Института Истории Искусств образовался комитет по изучению современной литературы, на заседаниях которого авторы читали свои новые произведения, а собравшиеся обсуждали их, а заодно и насущные вопросы теории и практики литературного движения вообще. На одном из первых заседаний Толстой прочитал «Черную пятницу». Один из выступавших точно угадал замысел писателя, сказав, что герой рассказа совмещает в себе Чичикова и Хлестакова одновременно, хвалил за темп повествования, упрекал за конец — самоубийство героя. Б. Эйхенбаум тоже был не удовлетворен концом рассказа. Потом взял слово Евгений Замятин. Да, новая вещь Толстого несовершенна, сказал он, но именно поэтому он ее и приветствует. Несовершенство является признаком отхода автора от привычных ему форм. Недостаточно, чтобы «все была правда». С новыми материалами нужно работать новыми способам.
Эти упреки в адрес одного из лучших рассказов о многом заставили задуматься Алексея Толстого. И прежде всего о методе изображения. Ведь прежде он действительно стремился, чтобы «все была правда», все походило на прожитую жизнь, во всех деталях и подробностях, стремился к тому, чтобы читатели поверили в изображаемых им людей. Теперь же, создавая образ Невзорова, современного предпринимателя ж дельца, не брезговавшего никакими способами ради наживы, Толстой мог и что-то преувеличивать и таким образом стремиться к синтетическому показу этого распространенного явления не только в годы революции и гражданской войны, но и сейчас, в период нэпа. И если раньше, в «Рукописи» и в «Черной пятнице», в «Парижских олеографий» и «Золотом мираже», преобладали драматические картины, как и в жизни, то в новой повести Толстому захотелось провести своего героя через исключительные обстоятельства, пусть даже несколько условные и заостренные, доходящие до гротеска, зато ярче и выразительнее выявляющие всю омерзительность этого персонажа.
Да, в другом ключе Алексей Толстой и не мог себе представить приключения мелкого авантюриста, добившегося успеха только благодаря стечению обстоятельств. В какие только переделки не бросал его автор, но каждый раз какой-нибудь случай выручал Невзорова. И Толстой от души смеется над ним, как бы беспомощно разводя руками: ну что с ним поделаешь, и автор иногда бывает бессилен что-либо сделать со своим героем, раз он получился таким двужильным, изворотливым.
Толстой мог бы гораздо быстрее закончить повесть, но уж очень много времени отнимали театры, где сразу репетировалось несколько его пьес. «Любовь — книга золотая», которую он закончил еще в Берлине, была включена в репертуар Первой студии Художественного театра; Большой драматический театр в Петрограде готовил постановку пьесы «Бунт машин», опубликованной во втором номере «Звезды» за 1924 год; Московский театр комедии репетировал переработанную им пьесу американского драматурга О. Нейла «Анна Кристи»; только комедия «Великий баритон» не удавалась ему.