Альфа Эридана. Сборник научно-фантастических рассказов
Шрифт:
— Мы стартуем с Цифэя, — сказал он, — Где это?
— Спутник Луны.
— Вот как, — сказал я. — Я думал, Цифэй это созвездие.
— Созвездие — это Цефей. А Цифэй по-китайски значит «старт». Собственно, это стартовая площадка для фотонных кораблей.
Он поставил рюмку на стол, надел берет и встал.
— Ладно. Я пойду.
— А Ружена? — спросил я. — Ружена знает?
— Нет, — ответил он и снова сел. — Она ещё не знает. Я ещё не говорил ей.
Мы помолчали.
— Это надолго? — спросил я. Я знал, что это — навсегда.
— Нет, не очень, — сказал он. — Собственно, мы рассчитываем вернуться
Валя задумался на минуту.
— Ладно, — сказал он. — Мне надо идти.
Но он не поднимался.
— Выпьем ещё вина, — предложил я.
— Давай.
Мы выпили ещё по рюмке.
— Что ж, — сказал он. — Перед нами был Горбовский, а перед Горбовским — Быков. Я третий. Готовятся ещё две экспедиции. Десять лет рейса, ну, от силы пятнадцать.
— Да, конечно, — сказал я. — Эйнштейновское сокращение времени и всё такое.
Он встал.
— Ты будешь провожать меня, Саня? — спросил он.
Я кивнул. Он поправил берет и пошёл к двери.
У дверей он остановился.
— Спасибо, — сказал он.
Я не ответил. Просто не мог сказать ни слова.
С Петровым на «Муромце» уходили ещё пять человек. Троих я знал — Ларри Ларсена, Сергея Завьялова и Сабуро Микими. Провожавших было человек десять. Когда до старта осталось около часа, все расселись в кают-компании. На Цифэе не было тяжести, и нас обули в ботинки с магнитными подковами. Ружена и Валя держались за руки. Ружена сильно изменилась за это время. Она похудела, глаза её стали ещё больше. Она была очень красива. Валя держал её руку в своей и улыбался.
Мне показалось, что мысленно он уже с невероятной скоростью несётся среди отдалённых звёзд. Он и Ружена молчали. Только один раз она что-то сказала вполголоса, и он погладил её по руке.
Остальные тоже молчали. Молоденькая девушка в оранжевом, провожавшая межпланетника, которого я не знал, время от времени всхлипывала.
Мне не раз приходилось провожать людей в пространство. Другим, наверное, — тоже. Но сейчас всё было по-иному. С этими шестерыми мы прощались навсегда. Я подумал, что они вернутся, когда никого из нас не останется в живых — ни меня, ни Ружены, ни девушки в оранжевом. Этих шестерых встретят наши потомки. Может быть, даже их собственные потомки.
— Ты не огорчайся, — сказал Валя громко.
— Я не огорчаюсь, — ответила Ружена.
— Это ведь очень нужно.
— Я понимаю.
— Нет, — сказал Петров. — Ты не понимаешь, Руженка. Ты совсем ничего не понимаешь. Вот и Александр не понимает. Сидит Александр и думает: «Ну зачем им это нужно?» Верно, Саня?
Он смеялся. Нет, он не угадал, о чём я думаю.
Я знал Валентина с детства и очень любил его. Но мы были разными людьми. Он всегда был немножко фанфароном и позёром. Ему всё удавалось, и он привык к этому. Он с улыбочкой шёл над пропастями. Наверное, он нравился себе такой — весёлый, небрежный и неуязвимый. Я подумал, что и через полтораста лет он сойдёт на Землю, весело улыбаясь, постукивая себя по изношенному ботинку тросточкой, вырезанной бог знает на какой планете.
В кают-компанию вошёл беловолосый загорелый юноша и сказал:
— Пора, товарищи.
Мы встали. Девушка в оранжевом
— Прощай, ласонька, — сказал он.
Ружена молчала.
Она отстранилась от него и попыталась поправить причёску. Волосы не ложились.
— Иди, — сказала она. — Иди. Я не могу больше. Пожалуйста, иди. — У неё был низкий, непривычно ровный голос. — Прощай.
Он поцеловал её и попятился к выходу. Он пятился, клацая подковами по полу, и глядел на неё не отрываясь. Лицо у него было белым и губы тоже были белыми. У люка его заслонил широкий Ларри Ларсен, затем незнакомый межпланетник, которого провожала девушка в оранжевом, затем Серёжа Завьялов.
— До свидания, Руженка, — сказал Петров.
Я только позже вспомнил, что он сказал «до свидания», и подумал, что он оговорился. Когда они вышли и люк за ними захлопнулся, беловолосый юноша нажал какие-то кнопки на стене. Оказалось, что сферический потолок кают-компании служил чемто вроде стереотелеэкрана. Мы увидели «Муромца».
«Муромец» был первоклассным кораблём с прямоточным фотонным приводом на аннигиляции. Он захватывал и сжигал в реакторе космический газ, и пыль, и ещё что-то, что бывает в пространстве, и имел неограниченный запас хода. Скорость у него тоже была неограниченной — в пределах светового барьера, конечно. Он был огромных размеров, чтото около полукилометра в длину. Но мне он показался серебряной игрушкой, фужером для шампанского, повисшим в центре экрана на фоне частых звёзд.
Мы глядели на него как заворожённые. Вдруг экран осветился. Свет был очень яркий, как молния, белый с лиловым. Этот свет ослепил меня. А когда разноцветные пятна уплыли из глаз, на экране остались только звёзды.
— Стартовали, — сказал беловолосый юноша.
По-моему, он завидовал.
— Улетел, — сказала Ружена.
Она подошла ко мне, неуклюже переставляя ноги в подкованных ботинках, и положила руку на мой рукав. У неё дрожали пальцы.
— Мне очень тоскливо, Саня, — сказала она. — Я боюсь.
— Если позволишь, я буду возле тебя, — сказал я.
Но она не позволила. Мы вернулись в Новосибирск и расстались. Я сел за поэму. Мне хотелось написать большую поэму о людях, которые уходят к звёздам, и о женщине, которая осталась на прекрасной зелёной Земле. Как она стоит перед уходящим другом и говорит низким ровным голосом: «Иди. Я не могу больше. Пожалуйста, иди». А он улыбается белыми губами.
Через полгода рано утром Ружена позвонила мне.
Она была такой же бледной и большеглазой, как тогда на Цифэе. Но я подумал, что в этом виноват сиреневый оттенок, какой иногда бывает у видеоэкранов.
— Саня, — сказала Ружена. — Я жду тебя на аэродроме. Приезжай немедленно.
Я ничего не понял и опросил, что произошло. Но она повторила: «Жду тебя на аэродроме», — и повесила трубку. Я сел в машину и помчался на аэродром.
Утро было ясное и прохладное. Это немного успокоило меня. На аэродроме меня проводили к большому пассажирскому конвертоплану, готовому к отлёту.
Конвертоплан взлетел, едва я вскарабкался в кабину. Я больно ушиб грудь о какую-то раму. Затем я увидел Ружену и сел рядом с ней. Она действительно была бледна. Она смотрела перед собой и покусывала нижнюю губу.