Али Бабаев и сорок покойников

Ахманов Михаил Сергеевич

К семидесятым годам прошлого века этот народ незаметно вымирал. Талды-кейнары не могли пережить заботу партии и правительства: колхозы и охотничьи хозяйства, деревянные дома и огороды, библиотеки с собраниями классиков марксизма и остальные затеи, которым полагалось вырвать их из тьмы невежества. Они доверяли шаманам, а им говорили, что религия – это опиум; они привыкли кочевать, а их сгоняли в поселки и заставляли сеять картошку в вечной мерзлоте; им спускали план по оленьему мясу и песцовым шкуркам, но песцов и оленей уже не было: одних перебили, других доели. Правда, оставался главный двигатель прогресса – спирт; потребность в нем не иссякала, словно люди в тундре размножались быстрее кроликов.

Почти на

том же меридиане, где догнивали талды-кейнары, только южнее на две с половиной тысячи километров, располагался заповедник под именем Биробиджан. Думало советское правительство, куда бы загнать евреев, чтобы в столицах не мелькали, думало и придумало: на границу с Китаем, в уссурийскую тайгу. Однако евреи, со свойственным им коварством, там не задержались, а расползлись по ближним городам, Хабаровску, Владивостоку, Благовещенску. В тех краях платили прибавку за дальность, но были места еще соблазнительней, с полярным коэффициентом. И потянулось еврейское племя от китайских рубежей на север, в далекую Арктику, решив: где рубль длиннее, там и страна обетованная. Не все, конечно, ехали, а самые крепкие и предприимчивые, и набралось их сотен пять. Прибыли они на берега пролива Лаптева, глядят – а там талды-кейнары, в том же примерно количестве, считая с младенцами и стариками. Все пьяные, кроме младенцев, но и те хлебный мякиш со спиртом сосут. Удивились евреи, пожалели убогих и решили частично ассимилироваться. Закупили песцов и оленей на свои полярные прибавки, сожгли дома, воздвигли чумы и ввели сухой закон. Постепенно дело наладилось. Шел год за годом, кто уезжал, кто приезжал, а в чумах уже пищали хитроглазые детишки, и скакали на оленях парни и девицы семитской внешности, но по паспорту все, как есть, талды-кейнары. Такое у евреев было свойство в СССР: хоть с чертом породнятся и станут вовсе уже не евреями.

Так ли, иначе, но свежая кровь спасла талды-кейнаров от вырождения. Их племя плодилось и размножалось, но к простодушию сынов природы добавились хитрость и гибкость, а также тонкое искусство соответствия моменту. Во времена Андропова был у них партком, в эпоху Горбачева – комитет по перестройке, а с явлением в Россию демократии они избрали губернатора. Только с думским представителем им не везло: своих такого калибра не водилось, а из Москвы им слали сущих крысюков.

Самолет разгрузили. За штабелем ящиков, где крутились парни в кухлянках, раздался характерный звон. Бабаев прислушался, склонив голову к плечу, потом спросил:

– Бьют?

– Бьют, – подтвердил Шлема Омрын. – Бутылка нам не надо. Нам надо компутел.

– Выбрать меня, будет компутер, – проворчал Али Саргонович.

– Ты, Бабай, еще не агитируй. Рано! – посоветовал Кукун Кац. – Приедем в Талды-Кейнарск, тогда агитируй. Тогда всему народу скажешь. Речь будешь говорить?

– Эсли нада, – отозвался Бабаев. – Мой не мастер болтат. Из речей, уртак, шубы не сошьешь.

– Мудлое слово! – восхитился Шлема Омрын. – А сам ты, Бабай, из каковских? На русского влоде не похож.

– Мой из татар, – сказал Бабаев, немного подумав. Потом спросил: – Ехать нэ пора? Далэко до Талды-Кейнарска?

– Девяносто километлов, – ответил Шлема и прищурился на солнце. – Засветло будем, птицей долетим. – Он сдвинул шапку на лоб и почесал в затылке. – Значит, ты из татал, Бабай… А еще мы слышали, что ты полковник. Велно?

– Палковник в отставке, – уточнил Али Саргонович.

– Палтийный?

– Теперь нэт. Теперь мой вольный стрэлок.

– Это холосо. Бизнусман?

– Вроде как, – молвил Али Саргонович и сам удивился – вырвались эти слова на чистом русском языке, без всякого акцента. Вот и польза от книжек Шарлоттки, подумалось ему.

Шлема с Кукуном продолжали свой деликатный допрос.

– Значит, бизнусман… А чем толгуешь?

– Шнурками для ботинок, – объяснил Бабаев.

– Выгодно?

– Очэн.

Шнурки всем нужны. – Тут Бабаев усмехнулся, хлопнул Кукуна по спине, подтолкнул Шлему локтем и буркнул: – Раскалоть меня хатите, парни? Нэ выйдет! Мой… я… как эта на русски?… притертый калач! А вы кто? Вы ярманд [13] ! Вот и памагайте! А про сэба я народу скажу.

Они неторопливо шагали к краю взлетно-посадочного поля – туда, где толпился народ в кухлянках и мохнатых шапках и слышался собачий визг. Снежок хрустел под ногами, ветер с Ледовитого океана пощипывал лицо. Где-то за спиной Бабаева разорялся Берендейский – жаль ему было бутылок со спиртным. Кричал он что-то такое про дикость и бескультурье, а Пегасов ему поддакивал. Менеджеры и пиарщики старались успокоить хозяина, толковали про имидж и партийный долг.

13

Ярманд – помощник (персидск.).

– Кансервы тоже на помойку? – поинтересовался Бабаев.

– Нет, консервы берем, – сказал Кукун. – На бычка в томате нерпу хорошо ловить, а завтрак туриста песец кушает. Скушает и сразу дохнет, а шкурка целый.

Очень гуманный способ охоты, подумал Али Саргонович.

Толпа перед ним расступилась, и он увидел множество нарт, запряженных собаками. Псы были упитанными – шерсть лоснится, хвост крючком, глаза сверкают. Настоящие лайки! На Бабаева они глядели с симпатией – уловили тонким своим чутьем, что этот двуногий любит собак, только не комнатных, а пролетариев и честных тружеников.

– Твои! – Шлема кивнул на упряжку с десятком крупных псов. Рядом топтался коренастый длиннорукий парень с веселой физиономией – приплясывал, подпрыгивал и напевал: «На оленях мы помчимся… ай, помчимся утром ранним!»

– Гутытку Лившиц, знатный умелец. И стрелок, и повар, и погонщик, внук самого деда Мойше, – с уважением произнес Кукун. – Тоже будет тебе помогать, Бабай. Хорошо?

– Даже очэн, – молвил Али Саргонович, разглядывая лукавую рожу Гутытку. Затем подошел к собакам, потрепал каждую за ушами. Гутытку двигался следом, называл клички: Буря, Клык, Кураж, Чебурашка… Лучшие собачки за Полярным Кругом!

До Бабаева долетели громкие вопли – неподалеку разгорался скандал. Берендейский в ярости махал руками, наступая на губернатора Гыргольтагина, кричал о самоуправстве, о нарушении выборной процедуры, о том, что он не допустит таких издевательств и безобразий. Бледный Пегасов то и дело высовывался из-за спины Берендейского, вставляя возмущенную реплику. Их помощники криво усмехались, а журналистская братия, дуя на коченеющие пальцы, вовсю строчила в блокнотах.

– Что за эрыш [14] ? – полюбопытствовал Бабаев.

14

Эрыш – ссора, ругань (тюркск.).

– Плаздник у нас, – сообщил Шлема. – А в плаздник мы делаем олимпиаду. Такой налодный обычай.

– Праздник нынче совпал с выборами, – произнес Гутытку Лившиц, щуря хитрые глазки. – Так уж вышло, Бабай. Случайно. Дед Мойше говорил: тот праздник хорош, что мало-мало ко времени.

– Кто хочет в Думу выбираться, должен себя показать, – добавил Кукун Кац. – На празднике. Там соревнований. Очень интересный!

– Поточнее, ярманд, – сказал Али Саргонович. – Какие еще интересный?

– Гонки на собачьих упряжках, – пояснил Гутытку и с гордостью оглядел своих псов. – Прямо сейчас и начнем. Ты правишь нартой, я катаюсь. Те двое, что на Яков Абрамыча кричат, тоже так. С каждым наш парень, но не гнать собачек, а только дорогу показывать.