Али Бабаев и сорок покойников
Шрифт:
Ай, молодцы, хоть и блондинки! – подумал Бабаев, глядя в бешеное лицо Степы Чумы. А ведь казались гулаба [57] , и только!
– Ну, держись, курбаши недорезанный… – тихо, но с угрозой молвил анархист. –
56
Текст Владимира Высоцкого.
57
Гулаба – розовая водичка (персидск.).
– Без танка трудновато будет, – сказал Али Саргонович.
Рыботорговец Момот встал на пути охранников, помахал депутатскими корочками и растопырил руки.
– Спокойно, ребята, спокойно! Никаких драк и битья посуды! Все будет в соответствии с законом. Два джентльмена поспорили и решат свой спор по-джентльменски. Ты, Степан Андреич, кого вызываешь? Этого или этого? – Момот ткнул пальцем в Бабаева, а затем – в ЭХМА. Тот уже поднялся и стоял в полном ошеломлении, подпираемый с боков Находкиным и Рождественским.
– Что со старичьем возиться, – презрительно фыркнул Чума. Вот этот меня оскорбил, назвал мочой верблюжьей! Этот курбаши в золотых перышках! Его вызываю, мать-перемать! Ради защиты своего достоинства и чести!
– Вызов принят. – Бабаев плюнул под ноги противнику и повернулся к секьюрити. – Кто у вас за командира?
– Я, – отозвался охранник постарше.
– Очистить арену, убрать людей с линии выстрелов. Мы встанем там и там. Стреляемся с десяти шагов. Согласны?
На лбу Чумакова выступила испарина – кажется, он понял, что на кону не честь и достоинство, а его жизнь. Но отступть было некуда.
– Согласен, – буркнул анархист.
– Ваши секунданты?
– Один есть, – Чума кивнул на Момота. – А другой…
– Могу подсобить. – К ним протолкался Ханыгин, актер-уголовник. – Я анархистов уважаю. Фильм скоро будут снимать про батьку Махно, так мне главная роль обещана.
– Анархисты с тех пор измельчали, – сказал Бабаев, оглядывая пещеры и столы. – А я секундантами выберу господ Придорогина и Троеглазова. Конечно, если они не возражают и согласны оказать мне честь.
Вслед за Чумаковым он спустился на арену, где уже не было публики. Гости торопливо поднимались на второй ярус, кто-то целился в Бабаева мобильником, молниями сверкали фотовспышки, мадмуазель Пежо-Ренуар, поймавшая репотерское счастье, тараторила на французском в микрофон. Из дверей, ведущих к служебным помещениям, высыпала целая толпа – официанты и официантки, повара и уборщики, менеджеры и посудомойки. Там тоже снимали – у кого-то даже нашлась камера.
К Бабаеву подошли секунданты. Придорогин, лидер ПАП, выступал важно, с полным сознанием ответственности, длинный сухопарый Троеглазов выглядел, как обычно, бесстрастным. По роду занятий он повидал всякое; трижды в него стреляли и пару раз пытались взорвать.
– В чем наши… ээ… функции? – поинтересовался Придорогин.
– Отмерьте расстояние в десять шагов, убедитесь, что оружие заряжено, и дайте сигнал к началу поединка, – сказал Али Саргонович. – Это все.
– Насчет… ээ… оружия… Мы люди гражданские и не очень понимаем,
– За себя говорите, – каркнул Троеглазов. – Я бывший офицер. Я проверю пистолеты.
Четким строевым шагом он направился к Момоту, державшему раскрытый ящик, и принялся осматривать оружие. Ханыгин и Придорогин развели дуэлянтов по позициям. Шум среди публики нарастал, и Ханыгин, привстав на носках, выкрикнул:
– Тише, тише, господа! Никто не будет обижен, все увидите! Член за член, пасть за пасть!
Бабаев усмехнулся, бросил взгляд на покинутую им пещеру и помахал рукой арбатским ведьмам.
– Спойте, бикечлар! Что-нибудь жизнерадостное!
Они только того и ждали:
– Считает враг, морально мы слабы…За ним и лес, и города сожжены…Вы лучше лес рубите на гробы -В прорыв идут штрафные батальоны!Под эту боевую песню Бабаев всматривался в людей, столпившихся на верхнем ярусе. Тут была московская элита, важные осанистые мужи, дамы и девы в бриллиантах и роскошных платьях, стоимость коих превосходила годовой бюджет любой больницы. Ароматы лакомых блюд и духов «Коко Шанель» витали над ареной, сияли серьги, кольца, ожерелья, и искусственный ветерок мягко шевелил ткань богатых платьев. Да, с туалетами, косметикой и прочим убранством все было в порядке… Лица – вот что смущало Бабаева! Лица собравшихся в «Лепрозории» и тех, кто не мог сюда попасть, отгороженный рвом нищеты от богатства и успеха.
Все потеряли лица, подумал он. Офицеры потеряли лица благородных и бесстрашных защитников Отечества. Врачи потеряли лица сострадания и милосердия. Лица учителей лишились ума, терпения и доброты. Лица ученых не озаряет больше святая тяга к поиску истины, теперь это лица оголодавших нищих. Исчезли возвышенные лица музыкантов, художников и поэтов. Нет лиц честных тружеников, гордых своим ремеслом, искусных рабочих, механиков, инженеров… Что же до малопочтенных профессий политиков и чиновников, торговцев, банкиров и звезд шоу-бизнеса, то у них человеческих лиц отродясь не бывало, а были рожи, морды, хари и мурло. Рожи развратников, морды пьяниц, хари хапуг, мурло продажных тварей…
Троеглазов приблизился к нему и протянул пистолет. Рукоять удобно легла в ладонь, накладки из слоновой кости ласкали кожу. Подняв ствол вверх, Бабаев развернулся впол-оборота к противнику. В сердце его не было жалости. Он выполнял свой долг, тяжкий и неприятный, как работа ассенизатора. Отчего-то все обязанности, возлагаемые на граждан любой страной в любую эпоху были сплошь тяжкими и неприятными, связанными с насилием, с поиском средств для убийства врагов или, как минимум, с самопожертвованием. Такова, должно быть, природа власти на планете Земля, где всякая власть отнимает у людей свободу – что заметили отцы анархии, Прудон, Бакунин, Штирнер и прочая вольнолюбивая публика.
Но об этом Али Саргонович не думал, а вслушивался в голос актера Ханыгина, считавшего мгновения как при запуске ракеты. Десять, девять… шесть, пять… три, два, один… Пли!
Он опустил пистолет и выстрелил. Во лбу Чумакова вспыхнула алая звездочка, ноги анархиста подогнулись, и он мешком свалился на ковер.
Ледяная тишина стыла под куполом «Лепрозория». Провожаемый сотнями глаз, Бабаев подошел к рыботорговцу Момоту, сунул ему пистолет и молвил:
– Вы лучше лес рубите на гробы. Давно пора!