Алиса в Стране Советов
Шрифт:
«Буре был прав, — припомнил Иван. — Шпионство придумано, чтобы бдительность оправдать. А канализация — это работа Мёрзлого, уши бы ему оторвать…».
— Ну, тех, кто не понимает, мы тоже понимать не обязаны, — поднялся парторг, считая миссию свою завершённой. — Чуждые взгляды рождают чуждые настроения. Я думаю, двадцать четыре часа для беспартийного будет достаточно…
Глянул искоса на часы и удалился, оставив Лексютина в некоторой растерянности: хотя «чешская» армия и автономно держалась, но направляющая рука свой указательный палец никогда не сгибает, даже если впереди
— И что же мне с тобой делать, а? — лжедружелюбно спросил генерал после краткой паузы. — Зенитку мы, конечно, отыщем и… и с переводчиками у меня зарез. Локаторщикам вообще не досталось, мда. Откуда кралю-то, хоть скажи, подцепил? Из «Пахаритос»?
С такой наводкой Ивану надо бы согласиться. Пускай зазорно, но всё-таки то народный конвейер, где просто физически не успевают клиента о чём-то спросить, тем паче тайну разведать. Да и выпивки там не дают, что тоже имеет значение — сухой язык прочнее держится за зубами. Однако Иван — нашёл время обидеться — выпалил:
— Да вы что!? Она девушка честная, из хорошей семьи.
— Ну, удружил, спасибо! — расстроился генерал. — Эх, Репнёв, и соврать-то для пользы дела не можешь. Верно Гусяев про тебя говорит: ты не наш человек, Репнёв! Снаряжайся в Москву…
— А Кузин? — нашёл было зацепку Иван. — Ему же без меня не управиться. И потом, с чего вдруг Москва стала прибежищем для ненаших? Где логика?
Лексютин закаменел лицом и убеждённо сказал:
— Язык погубит тебя, это точно. Сутки на сборы — вот и вся логика, она же практика, она же наука другим. Армейский прокол, лейтенант, равен потере девственности — он невосстановим! Двадцать четыре часа — и чтоб духу твоего не было.
Двадцать четыре часа, машина и конвоир изгнанникам предоставлялись, чтобы валюту истратить, под верёвку загрузить барахлом чемоданы. И такая по-слабка была гуманна. Во всяком случае, она смягчала гнев родственников. Ну, и на первых порах давала на родине распродажей кормиться, пока тебя после морального карантина, как Швейка, за идиота не посчитают и соответственно должность дадут.
Меры строгости коснулись и Мёрзлого. Таинственный портфель ему было приказано сдать и прислониться, так уж и быть, переводчиком к Кузину. Однако Кузин мало что обхамил Петра Пахомовича — плохо знает язык! — так ещё и доложил генералу для верности про пассаж Мёрзлого в Монтевидео, на что озлённый, запутавшийся вконец Лексютин отреагировал:
— На склад засранца! Поближе к белью и сортиру!
И это тоже было гуманным. Повторной высылки Мёрзлый бы не стерпел, на пристяжном ремне, глядишь, в самолёте повесился.
В благодарность, да и желая доверие оправдать, засранец взялся было Ивана ещё разок постеречь, поездить с ним по магазинам. Ан дудки! Показываться в богатой парковыми кустами Гаване генерал ему вообще запретил. Навсегда. На весь срок вещевой службы.
— Ничего-ничего, — прошипел Мёрзлый, собираясь на поселение в Антигуа. — Я остаюсь в доверии, я докажу. А вот ты, Иван, никогда теперь нашим не сделаешься. Ты — человек конченый…
В сопровождающие Ивану определили Кузина, что было с поверха хорошо, но со дна — скверно. Мысль о побеге
Эх, Кузин, Кузин! Верный слову, он действительно с утречка отвёрткой «кадиллак» ковырнул, вывел ради Ивана из строя. С машиной теперь пришлось повозиться.
— В загранке оно всегда так, — приговаривал он из-под капота. — Хочешь как лучше, а получается ни себе, ни людям. Несовпадение.
— Да ладно, не утешай, — отвечал Иван. — Я и дома не очень-то совпадаю. Делать по-своему — несовместимо с «по-нашему». И знаешь, когда прикрикнули «снаряжайся!», с меня будто камень свалился — обязанность врать туземцам, что мы им счастье несём. Подарочно, видишь ли! От собственного избытка. Да, Кузин, достойно можно только достойную страну представлять. А так всё это балаган, занятие для Петрушки.
— За «балаган» нам такие деньги и платят. А так бы — шиш! — определил Кузин. — Готово, кажется. Куда поедем?
— В хойерию. Ну, где мы серьги тебе давеча покупали, — сказал Иван, в машину садясь. — А шальную деньгу, Кузин, нам не за потерю совести платят, а за страх.
— Да ну, — отмахнулся Кузин. — Американцы сюда больше не сунутся. Точно тебе говорю. Они и Корею полностью брать не стали. Оставили Северную для контраста, чтобы другим неповадно было. Соображаешь? И тут — та же история. Они же хитрые, сволочи! Пускай, скажут, окрестные страны на талончики полюбуются, на песо лёгкого веса, на полкило в руки. Небось, и в Сьерру тогда не потянет. Какой, ума поднабравшись, в гору пойдет?
— Возможно, ты прав. Тут есть сермяга, — сказал Иван. — Но ведь им принесли и кое-что потяжелее, нежели полкило в руки.
— Например? — небрежно обронил Кузин.
— Например, «земля-воздух».
— Врёшь! — ударил по тормозам майор. — Откуда ты знаешь!?
— Сильвия разузнала, — внёс ясность Иван. — Видать, ракетчики, действительно чехи, были в стельку и проболтались. Ты не ходи больше в «Холидей клаб». Где пасутся секреты, там и слежка. Поехали!
— Так-так-так, — тронул с места Кузин. — То-то Сильвии не видать больше. И бармен морду воротит, ни слова, куда исчезла, не говорит… матом на Славушкина ругается: «Пинга! Пинга!»
— А ты не ослышался? — предположил Иван. — Может, «Пинос»?
— Может быть, — согласился Кузин. — Испанский на ухо плохо ложится: заглатывают слова, будто мороженое едят.
И помрачнел, тяжко задумался.
В хойерии Иван оказался в мучительном затруднении. Облюбованное кольцо с изумрудом ценилось в 499 песо, и скидки продавец не давал ни в какую. У Ивана же вместе с полученными подорожными оказалось ровно пятьсот. Вроде бы тютелька в тютельку. Но на какие шиши, спрашивается, Ампариту довольствовать? Как продержаться сутки?